Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
— Послушайте, Габо, что происходит с вами? — сказал он мне с поддельной строгостью главного редактора. — Вчера мы закрылись с опозданием, ожидая вашу статью.
Я спустился в редакцию, чтобы поговорить с ним, и до сих пор не понимаю, как случилось, что я продолжил писать заметки без подписи каждый день больше недели, и никто мне не сказал ни о моей должности, ни о зарплате. Во время собраний, во время перерывов редакторы ко мне относились как к своему, и фактически это было не могу себе представить до какой степени. Раздел «День за днем», никогда не подписываемый, Гильермо Кано обычно открывал политической статьей. В порядке, установленном дирекцией, шла затем статья на свободную тему Гонсало Гонсалеса, который к тому же вел более серьезный и популярный раздел газеты «Вопросы и ответы», где он разрешал любые сомнения читателей под псевдонимом Гог, не из-за Джованни Папини, а благодаря собственному имени. Следом публиковались мои статьи и в очень редких случаях специальная статья Эдуардо Саламеи, который занимал в ежедневнике лучшее пространство, «Город и мир», под псевдонимом Улисс, не из-за Орнеро, как тот имел обыкновение уточнять, а благодаря Джеймсу Джойсу.
Альваро Мутис должен был совершить рабочую поездку в Пуэрто Принсипе в первые дни нового года, и он пригласил меня сопровождать его. Гаити было тогда страной моих снов после того, как я прочитал «Царство земное» Алехо Карпентьера. Тем не менее я все еще ему не ответил 18 февраля, когда написал заметку о королеве-матери Англии, потерявшейся в одиночестве огромного Букингемского дворца. Мое внимание привлекло, что ее напечатали на первом месте «Дня за днем» и хорошо прокомментировали в наших офисах. Этим вечером во время праздника, собравшего нескольких сотрудников в доме Хосе Сальгара, шефа редакции, Эдуардо Саламея отозвался еще более восторженно. Один вероломный доброжелатель сказал мне позже, что этот отзыв рассеял последние сомнения редакции сделать мне официальное приглашение на постоянную должность.
На следующий день очень рано меня позвал в свой офис Альваро Мутис, чтобы сообщить мне грустную новость, что поездка на Гаити отменена. Но он мне не сказал, что он это решил из-за случайного разговора с Гильермо Кано, в котором тот его попросил от всего сердца не возить меня в Пуэрто Принсипе. Альваро, который также не был знаком с Гаити, захотел узнать причину. «Потому что когда ты узнаешь Гаити, — сказал ему Гильермо, — ты поймешь, что эта дыра может понравиться Габо больше всего в мире». И закончил день основной мыслью:
— Если Габо поедет на Гаити, он не вернется больше никогда.
Альваро понял, отменил поездку и дал мне это знать как решение его предприятия. Так что я никогда не узнал Пуэрто Принсипе, но я не знал настоящих мотивов вплоть до недавнего времени, когда Альваро мне рассказал о них в одном из наших многочисленных бесконечных дедовских воспоминаний. Гильермо, со своей стороны однажды привязав меня договором с изданием, повторял мне в течение многих лет, что обдумывает большой репортаж о Гаити, но я никогда не смог поехать и не сказал ему почему.
Никогда у меня не шла из ума мечта стать штатным сотрудником газеты «Эль Эспектадор». Я понимал, что мои рассказы публиковали из-за скудности и бедности жанра в Колумбии, но ежедневная работа в вечерней газете была вызовом совсем особого рода для того, кто был мало закален в шоковой журналистике.
В возрасте полувека, выросший в арендованном помещении и на оборудовании, перепавшим из «Эль Тьемпо», издания богатого, могущественного и всесильного, «Эль Эспектадор» был скромным вечерним изданием, состоявшим из убористых восемнадцати страниц. Но его пять тысяч очень немногочисленных экземпляров выхватывались у уличных продавцов почти в дверях цехов и читались в течение получаса в молчаливых кафе старого города. Эдуардо Саламея Борда лично заявил через лондонское Би-би-си. что он был лучшей газетой мира. Но самым компрометирующим было не само заявление, а что почти все, кто делал издание, и многие из тех, кто его читал, были убеждены, что это аксиома.
Должен признаться, что мое сердце выпрыгнуло на следующий день после отмены поездки на Гаити, когда Луис Габриэль Кано, генеральный управляющий, назначил мне встречу в своем кабинете. Встреча со всеми формальностями не продлилась и пяти минут. Луис Габриэль имел репутацию человека неприветливого, щедрого, как друга, и прижимистого, как добротного управляющего, но он мне показался и продолжает казаться до сих пор очень конкретным и сердечным. Его предложение, произнесенное в торжественных выражениях, состояло в том, что меня оставляли в газете как штатного сотрудника, чтобы писать об общих событиях статьи с авторским воззрением и насколько будет необходимо при запарках в предвыпускные часы, с ежемесячной зарплатой в девятьсот песо. Я перестал дышать. Когда перевел дух, снова спросил его, сколько, и он мне повторил буква в букву: девятьсот. Вот таким было мое впечатление, что несколько месяцев спустя, говоря об этом на празднике, мой любимый Луис Габриэль мне открыл, что истолковал мое удивление как выражение отказа. Последнее сомнение дон Габриэль выразил от вполне обоснованного страха: «Вы такой худой и бледный, что можете умереть в офисе». Так я поступил на работу в качестве штатного сотрудника «Эль Эспектадора», где израсходовал большое количество бумаги в моей жизни менее чем за два года.
Это была счастливая случайность. Главным карательным органом издания был дон Габриэль Кано, патриарх, который превратился, по собственному определению, в неумолимого инквизитора редакции. Он вычитывал со своей миллиметровой лупой до самой менее обдуманной запятой ежедневное издание, подчеркивал красными чернилами огрехи каждой статьи и выставлял на черной доске вырезки со своими уничтожающими комментариями. Доска с первого же дня получила название «Стена позора», и я не помню ни одного сотрудника редакции, который бы избежал его кровавого пера.
Впечатляющее продвижение Гильермо Кано в качестве главного редактора «Эль Эспектадора» в двадцать три года, казалось, было не недозревшим плодом его личных заслуг, а намного больше исполнением предназначения, которое было написано еще до его рождения. Поэтому моим первым удивлением было удостовериться, что он настоящий главный редактор, когда многие извне думали, что он являлся не более чем послушным сыном. Особенно поражала скорость, с которой он узнавал новости.
Иногда он был вынужден противостоять всем, даже без больших аргументов, до тех пор, пока ему не удавалось убедить их в своей правоте. Это было время, когда профессии не обучали в университетах, учились на практике, как говорится, «в ногах у коровы», дыша печатной краской, и в «Эль Эспектадоре» были лучшие учителя, с добрым сердцем, но твердой рукой. Гильермо Кано начинал там с основ, с оценками, как на корриде, настолько строгими и глубокими, что казалось, его главное призвание не журналистика, а ремесло тореро. Так что наиболее трудным в его жизни опытом должен был быть опыт продвижения по службе от ночи к утру, без промежуточных ступеней от начинающего до большого учителя. Никто из не знавших его близко не мог различить за его манерами, мягкими и немного уклончивыми, стальную твердость характера. С той же страстью он вступал в необъятные и опасные битвы, никогда не страшась известной истины, что даже самые благородные доводы не могут уберечь от внезапной смерти.
Я так и не узнал никого более неспособного к общественной жизни, более равнодушного к личным почестям, более неприемлющего угодливости перед властями. У него было мало друзей, но эти немногие были очень хорошими, и я почувствовал себя одним из них с первого же дня. Возможно, этому способствовал тот факт, что я был одним из самых молодых в зале редакции коварных ветеранов, что создавало между нами двумя ощущение соучастия, которое никогда не ослабло. Эта дружбы была примечательна своей способностью брать верх над нашими противоречиями. Политические разногласия были очень глубокими и с каждым разом все больше по мере того, как распадался мир, но мы всегда умели находить общую территорию, где продолжали бороться вместе за идеалы, которые нам казались справедливыми.
Зал редакции был огромный, с письменными столами по обеим сторонам, с царящим весельем и крепкой шуткой. Там находился Дарио Баутиста, редкая разновидность контрминистра финансов, который с первого же пения петухов посвящал себя тому, что портил утреннюю зарю высокопоставленным чиновникам каббалой, почти всегда точной о недобром будущем. Там сидел судейский сотрудник редакции Фелипе Гонсалес Толедо, репортер от рождения, который много раз обгонял официальное расследование в искусстве срывать правонарушение и предавать гласности преступление. Гильермо Ланао, который занимался различными министерствами, сохранил секрет быть ребенком до своей самой нежной старости. Рохелио Эчеверрия, поэт из великих, ответственный за утренний выпуск, которого мы никогда не видели при свете дня. Мой двоюродный брат Гонсало Гонсалес с ногой в гипсе из-за неудачного футбольного матча должен был учиться, чтобы отвечать на вопросы обо всем, и наконец стал специалистом во всем. Несмотря на то что он был в университете футболистом первого состава, он имел бесконечную веру в верховенство теоретического изучения любого предмета над опытом. Звездный показ он нам продемонстрировал на чемпионате по кеглям среди журналистов, когда взялся изучать в учебнике физические законы игры, вместо того чтобы практиковать на спортивных площадках до раннего утра, как мы, и стал чемпионом года.
