Василий Аксенов - Кесарево свечение

Серебряный поток, обилие луны.
Печаль всегда светла. Уныния агентам
Тут протрубят «О нет!», как в Африке слоны
Трубят, зайдя по грудь в живительный аргентум.

Из всех собак одну облюбовал народ,
Поэт и журналист, комедиантов племя.
Пускай жандарм ворчит: «Уродливый нарост»,
Ведь не ему вздувать сценическое пламя.

Надменный трубадур, сюда явился Блок.
Глаза его пусты. Он думает о Данте.
Пришла пора плясать для карнавальных блох,
Лишь мимолетный жест вы этим блохам дайте.

Гварнери и тимпан заплещут в унисон,
Площадку очертит ночного неба калька,
И пушкинским ногтем потрогает висок
Корнет, чья боль в виске – вакхическая Ольга.

Кубы электросвета сквозь веток мешковину
Трамвай проносит с грохотом на Сретенский бульвар,
А в поднебесье хохоты, там в студии Машкова
Художники собрались для еженощных свар.
Бубновые валеты, трефовые семерки
Всей банде полагалось бы – промеж лопаток туз!

«А все же Кончаловский, Лентулов и Осмеркин
Еще не вылезали из маминых рейтуз!
Еще не поднимали борцовской гири груз!
У них одна мамаша, толстуха Академия,
А нам бы расплеваться навеки с ней и вдрызг!
Мы зачаты, ребята, одним священным семенем,
Нас всех вскормила млеками волчица или рысь!»
Так Ларионов буйствует.
«Мы молодые гении!
Вперед Наташку выпустим, и нас не разгромят!»
А на бульварной лавочке их взлетам и агониям
В усишки ухмыляется марксистский эмигрант.

Военный коммунизм. Донашиваем фраки.
Цилиндры все сданы на балаган,
В котором футурист рифмует агитвраки,
Но не рифмуется Дзержинского наган.

Кронштадт устал от красной камарильи.
«Начнем, братва, вот-вот растает лед!»
Но прут по льду карательные рыла,
Чей аргумент – носатый пулемет.

В те дни на Лиговке мочалилась мочалка,
Брахоловка, спасенье диких дней.
Ахматова, краса, аттическая челка,
Распродавала там паёк своих сельдей.

«Она меняет спецпаек на мыло, —
Докладывал аграновский злодей. —
Товарищ комиссар, ей мыло мило.
Начнет с селедок, так и до идей

Дойдет она, монахиня-харлотка,
Как тот, кого надысь мы на валу
Кончали, помните, он драл все глотку…»
Зевнет Агранов: «C’est une revolu…»

Два Владимыча Владима жили по соседству.
Оба были нелюдимы, начиная с детства.

У обоих чин дворянский украшал гербарий,
Прибавляя тесту пряность; словом, были баре.
Повзрослев, влюбились оба в бритские ботинки,
В мягкий твид, усладу сноба, в венских стульев спинки.

Оба что-то сочиняли в полунощных бденьях.
Слов волшебных сочлененья приносили деньги.
Вот один сачком хватает бабок в ярких платьях
И под лупой совершает нежные распятья.

А второй, он был не кроток, хмурил морды лепку.
Слишком часто палец крутит русскую рулетку.
Несмотря на бездну сходства, пролетели мимо
Жертвы раннего сиротства, юноши Владимы.

Встретившись в аду, в раю ли, в чистке ль на вокзале,
Спросят под «Напареули»: чем вы увлекались?

В 1921 году на обратном пути из Пятигорска
Хлебникова посадили в вагон эпилептиков.
Отщелкав последних семечек горстку,
Футурист погрузился в своего эпоса летопись.
Его знаменитая наволочка была при нем.
Три вши, как всегда, ползли по ней.
Засунув ее под затылок в естественный проем,
Он стал клониться к дремоте пользительной.
В наволочке среди мягких клочков один выпирал,
Кусок обоев из разбитого особняка.
Слыша ухом его, Хлебников воспарял
К запредельным высотам обойного языка.
Или убойного ясака?
Или убитого казака?
Или убогого кизяка?

Эпилептики молча сидели в купе,
Восемь адских филоновских синих лиц.
На поэта смотрели, как смотрит в купель
Налетевшая стайка свинцовых синиц.
Этот друг, произносит один, говорят, председатель
Человечьего шара земного со всеми ресурсами,
То есть зверь посильней в обстановке предательств,
Чем главком Ворошил и командующий корпусом.
Пусть дает нам сто тыщ полноценным рублем,
Говорит из больных очевиднейший олух,
А иначе его, зуб даю, порублю.
Подкормить существо по прозванию Молох.
В Тихорецкой потащили его по платформе.
Председателя в лужу, хорошая будет уха!
Так шутили больные. Голосуй, обеспечивай форум!
А давай-ка запустим ему под крышу красного петуха!

Подходил бронепоезд правительства «Красный
Октябрь».
На горящих людей в эти минуты внимания
не обращали.
Хлебников дергался осетром, из-под жабр
Керосинчик горячий потек, заполняя все щели.
«В некоторых условиях классовой борьбы
Анархия масс может быть полезна», —
Троцкий строго смотрел на бурленье вокзальной гурьбы.
Сталин тут же кивнул подхалимски: «Железно!»
Публика прет, словно коров отпустили на выгон,
Зенки вылупила, от преданности посинев:
Троцкий и Сталин в салон-вагоне
Фотографией на грязной стене!

К этой стене направлялась колонна,
Предназначенная на расстрел.
Губы белых кривились: пролетарская клоунада!
Пусть убивают, один предел!
Вдруг один завопил в историческом мареве,
В мешанине гудков, «варшавянок» и стука копыт:
«Посмотрите, ведь там футуриста поджаривают!
Помогите, спасите, ведь не все вы скоты!»

Восемь эпилептиков испужались
И в припадках спасительных стали дрожать.
Велимир был спасен, вызывая большущую женскую жалость,
И побрел свой маршрут до Санталово продолжать.

Спецсостав покатил мимо этой фигуры,
Пулеметы и пушки, бронированные углы.
Троцкий, встав на предписанные историей котурны,
Произнес: «Жаль, что Хлебникова до конца не сожгли.
Он вошел бы в историю как жертва стихии.
Как трибун он был неучем, как поэт неплох».
Сталин тут же добавил, под усами хихикая:
«Наших социалистических эпох».
Троцкий смотрел свысока на заката пожарище,
Думал: как сделать, чтобы высшие нравы у нас развивались?
Во избежание морали этого закавказского товарища
Мы должны повсеместно внедрять фрейдовский психоанализ.

По Патриаршим идет Булгаков и созерцает без ротозейства
Знакомых дам, чету бульдогов, Москвы прискорбное
хозяйство.
Ему навстречу в берете, с тростью, с улыбочкой,
но без жеманства
Идет глава большого треста, промышленник американский.

«Маэстро, вы сродни Декарту – в высоких сферах с утра
парите.
Мы ж до утра играли в карты и назюзюкались «Маргариты».

«Не соблазняйте, – с улыбкой волчьей сказал Булгаков. —
Я вижу четко.
Какую участь вы навлечете, и вас я выведу в виде Черта.

Поймите, Генри, ведь не для оргий всю пятилетку кладем
мы рельсы,
А чтобы кто-то из демиургов сюда приехал и разобрался».

Дулитл становится чуть посуше. «Давайте, Мишенька,
сменим галсы,
А то, вон видите, идет старушка, несет подсолнечное масло».

Булгаков смотрит на взгляд пришельца. Ну что могу
я ему ответить?
Им не понять нас, приезжим Штольцам, обломовщина
им не светит.

«Для бочки дегтя не хватит меда, нет больше флангов
у авангарда.
Мы собираемся в пирамиду, но рассыпаемся, как в бильярде».

«Смотрите, Миша, прелестный пёсик! Ах, не забыть:
сегодня пленум!
Вопрос решающий для концессий там обсуждают.
Привет Елене!»

Гражданская война, веселые дела.
За что воюешь ты, повстанец Самородов?
За то, чтобы братки взлетали, как Дедал,
Чтоб каждому братку сады Семирамиды!

С наганом на бедре и в шляпе belle epoche
Он гнал баржу в Дербент, агитстихи звенели.
Есть сладкий порошок, но нет, увы, сапог.
Давай мне пулемет, отправимся в Энзели.

Тридцатые года. Распухшая щека.
Смердит Осовьяхим под гульфиком кумира.
Пора уже туда, где не найдет чека
Ни наших трубок дым, ни грезы Велимира.

Скучнейший большевизм. Наш карнавал иссяк.
За что ты воевал, повстанец малохольный?
За то, чтоб пошляки жевали свой кусок,
За индекс валовой, за пытки Мейерхольду?

Лес молодой листвы,
Пристанищ голубиных,
Прародина лисы,
Продольные глубины.

Нырнуть в себя зовет,
Клубясь, зеленый хлопок.
Приветствуя совят,
Там пролетает хупу.

Несется бурундук,
Философ-буратино.
Столетье – ерунда!
В мгновенье все причины.

Могучий тихий стон
Над лесом возникает.
Проходит авион
На Даллас из Китая.

Господь сидел, держа ошую
Малюток-ангелов состав.
Малютки, не крутите шеи!
Сказал он им, слегка привстав.

Сегодня вас держу ошую
Из всех бесчисленных князей,
Чтобы сказать: вас воплощаю
Я в человеческих друзей.

Ступайте к людям и смиряйте
Их неожиданный недуг.
Пусть станут все самаритяне,
Кто белорус, а кто индус.

И ангелы, забыв скрижали,
К Земле помчались с высоты,
Затявкали и завизжали,
И закрутились их хвосты.

Студентка стройная, с ослиным личиком —
Воспоминания на диво живы —
С двумя упругими под майкой мячиками
Звалась на кампусе Лоло Бриджидой.

Походка лодочкой, а жест кошаческий,
А кудри черные, как волны ваксы.
Пока вы в сессиях своих ишачите,
Она скрывается в ночи Фэрфакса.

Ему за сорок, профессор лирики,
Атлет и сноб, женатый трижды.
Устав от чтения Рембо и Рильке.
Все чаще думает о снах Бриджиды.

Супруга мрачная, как Салтычиха,
Подозревает плейбоя в страсти
И обвиняет всю школу чохом
Как ненавистный источник стресса.

Лоло хохочет. Хохочет нервно.
И обращается к Казимиру:
Забудь про глупую супруге верность
Во имя прихоти, во имя моря!

Не в силах вынести таких уколов,
Он на квадратике парусины
Рисует пламенный треугольник
И исчезает в своей России.

Хвалу заморской медицине
Поют усталые уста.
Она вам даст гормон бесценный,
Ввинтит титановый сустав.

Успехи нашей медицины —
Цивилизации ядро.
Оливковые херувимы
Над бренной мистикой мудрят.

Быть может, путь от праха к духу
Осуществляет весь наш род,
Сквозь биогниль туда, где сухо,
И где цветет души наряд.

Ну а пока гудим, в чем дали,
Неимоверная братва,
В своих телесных причиндалах
Во ржи, поблизости, у рва.

Вот бродячие грузины
Из ансамбля «Рэро».
Родина им пригрозила
Пытками, расстрелом.

Что за пытки? Рог бараний
С золотой виною.
Виноградник Гурджаани
Полнится войною.

Что за казни, Мнемозина?
Блюдо с потрохами.
Для расстрела две корзины
С грецкими грехами.

Как эпизод картин Ван-Дейка,
Как призрак из забытых царств,
Слетает дикая индейка,
И в небе царствует Моцарт.

Она гуляет по газону,
Что так пленительно упруг,
И принимает круассаны
Из грешных человечьих рук.

Забыв про День благодаренья,
Когда счастливый пилигрим
Жрал индюшатину с вареньем,
Она курлычет филигрань.

Как дама важного эскорта,
Она несет букет лица.
Так иногда приносят куры
Подобья райского яйца.

Но если кто-то возалкает
Ее на блюде, сбоку ямс,
Она мгновенно улетает
В край недоступных Фудзиям.