Ричард Форд - День независимости
В конце концов я слегка расправляю плечи, дабы избежать затекания, и в тот же миг машина издает угрожающий металлический стрекот. Черные покрышки начинают вращаться, и сразу на большей скорости. Единственный мяч всплывает в металлический канал, который я тоже проглядел, затем ныряет в отверстие поуже, а затем он или его двойник выплевывается крутящимися резиновыми кольцами и, мгновенно покрыв отделяющее его от «пластины» расстояние, пролетает над ней с такой скоростью, что я и замахнуться-то не успеваю, и мяч звучно ударяет в сетку за моей спиной и прокатывается между моих ног в бетонный бункер, который я только теперь перед собой и замечаю, а по нему направляется к загрузчику. (Баскетбольный вариант выглядел поэффектнее.)
Пол молчит. Я даже не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него, взгляд мой прикован, как у снайпера, к моей противнице, к щели между кружащими покрышками. Снова раздается стрекочущий звук. Я вижу, как еще один мяч скатывается по металлической направляющей, исчезает, и выстреливается в пространство, и пролетает со свистом прямо под моими кулаками, и снова врезается в сетку за мной, не тронутый, не отбитый.
Пол по-прежнему молчит. Ни тебе «Номер два», ни «Высоко пошел», ни «Ты бы попробовал попасть по нему, пап». Ни смешка, ни имитации пуканья. Ни даже подбадривающего гавканья. Только осуждающее молчание.
– Сколько еще осталось? – спрашиваю я просто для того, чтобы нарушить тишину.
– Я сюда вместе с тобой пришел, – отвечает он.
Вообще-то наиболее вероятным числом представляется мне пятерка. Еще один мяч с оранжевой полоской проносится над «пластиной» и шумно ударяется в сетку – похоже, машина слишком быстра для меня.
На лбу у меня уже выступил пот. Перед четвертой подачей я выставляю короткую биту поперек страйк-зоны, как барьер, и держу ее там, и машина выбрасывает еще один мяч, и он со звоном ударяется в биту, прямо посередине, и отлетает к одной из предупредительных табличек, а отскочив от нее, бьет меня по пятке.
– «Бант», – говорит Пол.
– Хрен тебе, «бант». Вот настанет твой черед, будешь «банты» вязать. А я сюда отбивать пришел.
– Ты бы ветровку свою надел, – говорит он. – Было бы куда ветры пускать.
Я хмуро смотрю на ставшую уже зловещей черную щель, покрепче сжимаю биту, расслабляю запястья, чтобы ухватиться за нее по-стэновски, переношу вес на правую ногу, готовясь шагнуть левой навстречу мячу. Машина урчит, красная лампочка вспыхивает, мяч плывет по металлической направляющей, исчезает из виду, потом выплевывается крутящимися кольцами, и в тот же миг я наношу удар, выбрасывая биту в намеченное мной пространство, и слышу, как щелкают мои запястья, вижу, как удлиняются руки, как почти смыкаются локти, переношу вес на левую ногу и крепко зажмуриваюсь. Однако и на этот раз мяч пролетает мимо биты к сетке, отскакивает, точно шарик пинбола, от одной из ее сходящихся углом поверхностей к другой, падает передо мной на асфальт и катится к бункеру, а я остаюсь со словно изжаленными пригоршней пчел ладонями, на что решаю не обращать внимания.
– Пятый удар, ты вошел в историю, – говорит Пол, и я, гневно обернувшись к нему, вижу, что он щелкает меня на мою же камеру, презрительно кривя пухлые губы. (Я не могу не понимать, как выгляжу: прижатая к боку бита, мокрые от пота щеки, взъерошенные волосы, хмурая физиономия неудачника, провалившего самое дурацкое дело.) А Пол, щелкая еще раз, произносит: – Султан Угара[104].
– Раз ты такой великий знаток, попробуй-ка сам, – говорю я. Пчелы продолжают жалить ладони.
– Ну да. – Пол встряхивает головой, как будто ничего более нелепого в жизни своей не слышал.
Мы здесь совершенно одни, хотя жаркую парковку беззаботно пересекают новые поддельные игроки и их неподдельные жены и дети, чьи воркующие похвалы голоса говорят, что побуждения у них самые добрые. Над «Полем Даблдэя» снова взлетают и, описав дугу, опускаются мячи. Такова легкая, утешительная музыка бейсбола. И в том, что мужчина уговаривает своего сына сделать несколько ударов, никаких признаков жестокого обхождения нет.
– А в чем дело? – спрашиваю я, выходя из клетки тренажера. – Если промажешь, всегда сможешь сказать, что промазал нарочно. Разве ты не говорил, что это самый лучший трюк? (Он уже отказался от этих слов, но я, невесть по какой причине, отказа принимать не желаю.) И разве ты не ешь стрессы на завтрак?
Пол прижимает камеру к животу, под словом «Клир», и со злой улыбкой делает еще один снимок.
– Ты же отважный канатоходец, ведь так? – говорю я, прислоняя биту к ограде; большая зеленая машина безмолвствует за моей спиной. Теплый ветерок срывает с парковки облачко песка и несет его к моим потным рукам. – Но ты выбрал для прогулок слишком узкий канатик, и тебе пора найти новый трюк. Хочешь попасть в цель, научись бить. – Я стираю с предплечий пот.
– На это ты уже ответил. – Улыбка Пола обращается в неприязненную ухмылку. Он продолжает щелкать затвором камеры, снимая кадр за кадром – все время один и тот же.
– Как именно? Не помню.
– Хрен тебе.
– А, хрен мне. Извини, забыл.
Я стремительно надвигаюсь на него, жалость, жажда убийства и любовь борются в моей душе за главенство. Не такая уж и редкая для любого отца смесь чувств. Дети – это иногда ангелы, несущие нам радость самопознания, а иногда – мерзейшие на свете создания.
Подступив к Полу, я, не знаю уж почему, хватаю его за загривок, уставшие сжимать биту пальцы еще ноют, плечи кажутся невесомыми, как будто у меня и рук-то нет.
– Я просто подумал, – говорю я, с силой притягивая его к себе, – что мы могли бы испытать общее унижение и уйти отсюда, обнимая друг друга за плечи, и я купил бы тебе пива. Это нас сблизило бы.
– Хрен тебе! Я не могу пить. Мне пятнадцать! – с яростью отвечает Пол, уткнувшись лицом мне в грудь.
– Да, конечно, я и об этом забыл. Так я, пожалуй, подверг бы тебя жестокому обхождению.
Я прижимаю его к себе еще сильнее, ощущая под ладонью колкую подбритую шею сына, наушники «уокмена», сухожилия, вдавливая лицо Пола в мою рубашку, так что нос его утыкается мне в грудину, а бородавчатые пальцы и даже камера врезаются в ребра. Я не вполне понимаю, что делаю или чего жду от него: перемен, посулов, уступок, обещаний того, что нечто важное изменится к лучшему или оправдает мои ожидания, – и все это он выразит на языке, в котором нет слов.
– Ну почему ты такой мелкий говнюк? – с трудом выговариваю я. Наверное, я делаю ему больно, однако отец вправе рассчитывать, что его не станут отталкивать, и потому я притискиваю к себе сына еще крепче, намереваясь держать его так, пока он не изгонит из себя бесов, не отречется от них, не зальется горячими слезами, унять которые могу только я. Папочка. Его.
Однако этого не случается. Мы оба начинаем неуклюже шаркать ногами по тротуару перед тренажерами и почти мгновенно, понимаю я, привлекаем внимание туристов и местных прихожан, вышедших на воскресную прогулку, плюс поклонников бейсбола, направляющихся к святилищу, как следовало бы и нам, вместо того чтобы предаваться здесь вольной борьбе. Я почти слышу, как они бормочут: «Эй, что там происходит? Похоже, ничего хорошего. Надо бы вызвать кого-нибудь. Лучше позвонить. Иди позвони. Копам. Девять-одиннадцать. Куда катится эта чертова страна?» Хотя они, конечно, ничего не говорят. Просто стоят и смотрят. Иногда жестокость гипнотизирует.
Я отпускаю сына, позволяю ему отскочить от меня и вижу его посеревшее от гнева, отвращения и стыда лицо. Мои пальцы зацепили его рассеченное ухо, оно снова закровоточило, маленькая повязка съехала набок. Я перевожу взгляд на свою руку и вижу ярко-красную кровь на среднем пальце и мазок на ладони.
Пол глядит на меня, приоткрыв рот, его левая рука – правая еще держит камеру, которую он вонзал в мои ребра, – засунута в карман мешковатых бордовых шортов, он словно хочет сказать, что к самой своей ярости относится с пренебрежением. Суженные глаза поблескивают, хотя зрачки расширены и нацелены на меня.
– Ладно, пошутили, и будет. Ничего страшного, – говорю я. И улыбаюсь сыну криво и безнадежно. – Дай пять.
Я протягиваю ему руку, другую, окровавленную, тоже засовываю в карман. Остановившиеся на парковке туристы в солнечных очках продолжают наблюдать за нами с расстояния в сорок ярдов.
– Дай сюда сраную биту. – Кипящий от гнева Пол игнорирует мою руку, с топотом проходит мимо меня, отрывает от забора голубую биту, пинком распахивает дверь тренажера и входит в него с видом человека, приступающего к выполнению задачи, до которой у него всю жизнь не доходили руки. (Наушники так и обхватывают шею, камера распирает теперь карман шортов.)
Оказавшись внутри «Дино-Экспресса», он укладывает биту на плечо, подходит к «пластине» и смотрит на нее так, точно она – лужа. Потом неожиданно поворачивает ко мне одухотворенное гневом лицо, опускает взгляд на свои ноги, словно собираясь выровнять их по чему-то, – бита по-прежнему лежит на плече, хоть он и предпринял одну вялую попытку поднять ее повыше. Замах далеко не устрашающий.
