Василий Аксенов - Ожог
– Ты мне ручкой не грози. – Пантелей сделал еще один шаг. – Лучше отдавай мне мою женщину.
– Ты его женщина? – Серебряников тряхнул молчавшую до сих пор Алису. – Молчишь? И с ним тоже спишь? И с Пантелеем? Сука!
Лунное затмение длилось недолго. Светило плыло сегодня градусом выше, чем предполагал лауреат. Вновь осветилось асфальтовое озеро и фигуры трех участников драмы. Возникло, правда, некое весьма существенное новшество – тень проволочной сетки лежала на лицах. Алиса вдруг вырвалась.
– Хватит, в самом деле, – глухим неприятным голосом заговорила она. – Хватит нам с тобой, Вадим, заниматься гадостями. Я лучше с ним умотаюсь, с Пантелеем. Это мой мужик. Давно это чувствую.
– Талонов, сюда! – закричал Вадим Николаевич. Он нелепейшим образом ударил Пантелея, промазал и, не удержавшись на ногах, повалился животом на балюстраду.
Алиса с Пантелеем уже бежали вниз. Стремительные миги жизни свистели вокруг, подгоняли в спину и били в грудь, крутились вихрями вокруг рук, трепали волосы и холодили щеки. Все миги жизни взяли их в оборот на стоянке такси, на пустынном пересечении двух чахлых московских рек, среди бетонных полукружий. Все свистело, все трепетало под вихрем мигов. Он держал ее за спину, лицо ее плутало по его плечам, теплые губы тыкались, как слепые котята, ему в шею, в подбородок, в ладонь, тихий ее голос блуждал по его коже.
– Ну, куда же мы, куда же мы поедем, милый Пантелей? У тебя есть хоть что-нибудь? Много не надо, но хоть что-нибудь есть?
– Двухкомнатная квартира, – ответил он со странной гордостью. – Нормальная двухкомнатная квартира. Я дам тебе кучу свитеров, брюк, одеял, тебе там будет тепло. Сегодня мы спрячемся там, а завтра удерем и оттуда. Куда, ты спрашиваешь? Куда нам судьба предназначила. В горы удерем! Там есть дом на опушке леса, а рядом в снегу ночует луна.
Ты волосы свои соберешь в пучок и будешь так всегда ходить, никому своих волос не показывать. Только я буду их распускать, когда буду тебя любить. Ты будешь сидеть на диванчике, курить и слушать музыку, классику или джаз, и смотреть в затылок мне, который будет прилежно покрывать письменами папирус.
Да, вот еще что – ночами, во время любви над нами будут кипеть листвой многоярусные деревья, столь щедрые по части лунных отблесков. Дитя, если когда-нибудь тебе надоест быть моей женой и ты захочешь вспомнить прошлое, ты будешь моей блядью, я ведь тоже люблю блядей. Изрядно полюбив друг друга, дитя, мы будем говорить о деревьях. В конце концов, врасти бы нам в деревья, дорогая! Стоять, прикасаясь друг к другу ветвями, а когда затекут ветви, призывать ветер. А что будем делать, когда сгнием?
– Превратимся в гнилушки? – предположила она нежнейшим, тишайшим, смешнейшим шепотом, ради которого и стоило, конечно, прожить жизнь.
– Правильно, моя любовь! Мы будем светящимися гнилушками! Днем мы будем обыкновенными гнилушками, а ночью гнилушками-светляками. Светящиеся микроорганизмы будут жить на нас в память об этой ночи, а мы будем тихо ждать.
– Чего?
– Не чего, а кого. Того, кого все люди ждут…
– Идут, – сказала вдруг Алиса трезвым чужим голосом. – Они бегут, ты видишь? Нам не уйти!
Из-под арки бежали к ним трое: два друга, Фокусов и Серебряников, и водитель Талонов со здоровенной монтировкой в правой руке.
– Большое дело! – со странным хвастовством сказал Пантелей. – Сейчас увидишь кино! Трое на одного? Большое дело!
– Вот он – предатель! – кричал Серебряников, подбегая на шатких ногах. – Пантелей – предатель! Алиса – непорядочный человек!
Академик Фокусов без лишних слов поднимал уже кулак для жестокого панча – в челюсть похитителю, предателю, подонку Пантелею!
Талонов, приблизившись к полю боя, монтировку спрягал в карман.
– Вам куда, товарищи? – спросил он. – Могу подбросить.
Фокусов сильно ударил Пантелея, а тот одновременно врезал Серебряникову. Получилась препротивнейшая сцепа – все трое упали на газон.
– Я лично против безобразий в половой сфере, – скачал Талонов. – Любишь мужика, давай поехали, если деньги есть.
На поле боя стояло несколько стендов с газетами и навес автобусной остановки. Поднимаясь с газона, Пантелей увидел за стендами дам и господ из фокусовской компании. Ночной скандал, стало быть, разгорелся в полную силу. То-то завтра будет звону по Москве!
Фокусов и Серебряников теперь держали его за руки. Мужественные лица друзей, мокрые, со вздутыми жилами, пылали благородной яростью.
– Талонов, звони генералу Фатахову! – прохрипел Серебряников. – Пусть патруль пришлет. Скажи, Вадим просил.
– Пусть Шамиль сам сюда приедет! – крикнул Фокусов. – Пусть на месте разберется!
– Административная высылка, по меньшей мере! В болота, к цаплям! – вопил Серебряников. Он снова казался вдребезги пьяным. – Цаплю свою будешь ебать, не Алису!
Пантелей дернулся, и снова все трое повалились на газон. Кто-то из гостей Фокусова бил теперь Пантелея ногой по ребрам.
– Пустите его! – донесся до него крик Алисы. – Ненавижу вас всех! Пустите Пантелея! Я его люблю!
– Позорище! Позорище какое! – завизжал женский голос из-за стендов.
Вдруг кто-то налетел, всех раскидал, поднял Пантелея, вытер ему рукавом лицо.
– Как это можно бить так писателя? Известного писателя ногами? Это не по-европейски, господа!
Пантелей сообразил, что висит на плече у «блейзера». Против них стояло не менее пяти врагов-мужчин, и все возбужденно трепетали.
– Он хотел жену украсть, – сказал кто-то.
– Молчи, сука! – крикнул Багратионский этому «кому-то» и снова обратился ко всем: – Пантелей – лирик, мечтатель. Всей Москве известно, что он влюблен в Алису. Стыдно, господа!
Наступила пауза, в течение которой Пантелей смог поднять голову и найти глазами виновницу торжества. Она стояла, обхватив руками фонарный столб и свесив волосы. Лица не было видно.
– Да, стыдно, – сказал кто-то в тишине.
Фокусов обошел столб, пересек газон и тихо стал удаляться. Чуть постукивали по асфальту его каблуки. Все молча смотрели ему вслед.
– Алиса! – отчаянно крикнул Пантелей.
Она подняла голову, но смотрела не на своего любимого, а в спину мужу, который приближался к сводам огромной мрачной арки. Бедная Алиса, лицо ее вспухло от слез. Великий конструктор тягачей молча и обреченно удалялся в грядущее одиночество, в свою огромную обезалисиную квартиру.
Пантелею бы сейчас что-нибудь крикнуть эдакое трепетное, отчаянное, перехватить инициативу, но его вдруг замутило от банальности этой сцены. Он понял уже, чем все эго кончится. Сердце ее не выдержит борьбы, и она побежит за старым мужем, с которым прошли, что называется, «годы и версты». Такая железная разработка, такой крепчайший чугунный сюжет, и другому не бывать, потому что мы на земле социалистического реализма. – Что же ты? Он судорожно зевнул.
Все так и произошло. Она прошла мимо, склонив голову, даже не глядя на него, а потом побежала – отчаянно и драматично, тошнотворный советский сюжет-вернячок.
Все расходились с поля боя очень довольные. Расплывшегося в приступе маразма Вадима Николаевича погружал в автомобиль шофер Талонов. Один лишь гость, чуть задержавшись, предстал перед Пантелеем. Он был и стар, и нестар. Короткий ежик седых волос, крепкие надбровные дуги, горячие бусинки глаз, переломанный в боксе носик, массивный пятнистый зоб. – Я тебя, падло, узнал, – сказал этому гостю Пантелей. – Сейчас я тебя понесу, боец невидимого фронта! Не забыл еще инструкций маршала Ежова? Все двадцать два метода активного следствия помнишь на память? – Sorry, sir! I see you're out of your mind… Гость повернулся и пошел прочь походкой преуспевающего американца пятидесятых годов – плечи откинуты назад, ноги выбрасываются вперед.
– Багратионский, меня ноги не держат. Догони эту падлу и дай ему по затылку, – попросил Пантелей.
– Это Хьюджес, – сказал Багратионский. – Дональд Хьюджес – прогрессивный промышленник.
– Тогда ладно, – махнул рукой Пантелей. – Тогда пусть американские ребята им занимаются. Пусть Патрик Перси Тандерджет ему пиздюлей подкинет.
Он покачнулся и сел на газон прямо под стенд газеты «Социалистическая индустрия». Багратионский сел рядом.
– Плюнь на нее, Пант!
– Не плюну.
– Она обманщица, дешевка.
– Не верю.
– Да ведь шлюха же! Кто только ее не…
– Не верю.
– Я сам ее…
– Не верю.
– Ну, почти. Мог бы, если бы захотел.
– Не верю.
– Смотри, Пант, что мне моя баба дала.
Он вынул из заднего кармана брюк плоскую бутылку с тетеревом на этикетке.
– Водку она тебе дала.
– Охотничью! Глотнешь?
– А почему же нет? Глотну!
