Дина Рубина - Синдикат
Молодой человек, тот, что объяснял мне — почему не работает здесь мобильная связь, поднялся с лавки, прошелся по комнате, разминая затекшие ноги, подошел и сказал:
— Послушайте… Если мой брат все-таки прорвется через границу, мы могли бы подбросить вас до вокзала в Минске, а там московские поезда часто ходят… Попробуйте там купить билет, если, конечно, вас менты не остановят…
— Спасибо! — Я ужасно обрадовалась, взглянула на часы: шел четвертый час ночи… — А когда ваш брат может появиться?
— Да кто ж это угадает!.. Видите, какие здесь порядочки… Я его здесь уже четыре часа жду… Будем надеяться…
— …в Минске был, в Мичуринске был… — продолжает бормотать Овадья, монотонно раскачиваясь… — В Смоленске… Угличе… Костроме… Орле…
Несколько раз еще появляется сочувствующий пограничник, предлагая «попробовать поменять доллары». Но я чую, что не стоит доставать кошелек, дабы хищник не почуял запаха крови. Он потоптался и ушел…
— А тебе не холодно? — жалостно спросила я Овадью…
— Что ты! — Он оживляется. — Я уже привык… Мне нравится… Я даже и не знаю — как вернусь назад, в жару… — взял меня за руку, говорит таинственным шепотом, приблизив свое узбекское лицо:
— Не хочу возвращаться… Сергей говорит, — можно остаться…
— Какой Сергей?
— А Сергей, священник…
Я отшатнулась…
— Ну, помнишь, который на иврите говорит?.. он хороший, добрый… Возил меня в такое место… Монастырь… Знаешь, где? Называется — «Оптимальны пусто»…
— Оптина Пустынь, — поправила я…
— Вот, вот!.. А Анат пусть уезжает… Пусть она уезжает наконец. Совсем…
Надо сообщить ребятам, подумала я, а то пропадет парень, сгинет где-нибудь на такой вот станции… Или в монастырь уйдет — вот скандалу-то в Иерусалиме не оберемся… Хотя… — что я могу сказать Шае? Где встретила этого чудака? Как сама здесь оказалась? Да меня замучают разбирательствами, докладными записками, объяснительными бумагами…
Проходит еще полчаса… Ночь стоит кромешная… Овадья дремлет на скамейке, как младенец. Я беспрестанно меряю шагами эту комнатенку и каждый раз в приоткрытую дверь вижу два огромных сугроба, как два могильных кургана, наваленных неподалеку от хибарки…
— Слушай, — Овадья просыпается окончательно, садится на скамье, и, будто почуяв недавний ход моих мыслей, говорит: — Только, знаешь… не рассказывай нашим придуркам, ну, — Шае, Эдмону, что видела меня здесь… ладно?
Я задумчиво разглядываю его потертую куртку, ушанку, закатившуюся под скамью… говорю:
— Ладно… Но и ты… И ты тоже не рассказывай… что видел меня…
…И тут по окнам из лесу ударяет свет фар, молодой человек распахивает дверь наружу, всматривается в темень, машет кому-то рукой и, вернувшись в комнату, подхватывает мою тяжеленную сумку:
— Бежим!!!
…Я выскакиваю за ним в снег, в мороз, в свет автомобильных фар. Он бросает на заднее сиденье мою сумку, впихивает меня следом, садится вперед рядом с братом, который, не шевельнув бритой головой, рвет машину с места так, что затылком я врезаюсь во что-то твердое сзади… и мы летим… мы летим… На такой скорости по обледенелой дороге я еще не ездила никогда. Впрочем, я и мустанга ни разу не объезжала…
Смотрю вперед и вижу перед собой два напряженных затылка.
Спустя минут пятнадцать мой спаситель и попутчик оборачивается и спрашивает:
— А на каком языке вы говорили с этим бродягой? На азербаджянском?
— Нет, — охотно отзываюсь я. — Это — иврит…
— А! Я слышу — на наш похож, но все-таки непонятно…
— А на ваш, — спрашиваю я благодарно, ибо готова немедленно полюбить навсегда его язык, вместе со всем его народом, — это на какой?
— На чеченский, — отвечает он, многозначительно улыбаясь. — Мы ведь еще не познакомились. Меня зовут Азамат, а вот его — Рустам.
Даже в этом собачьем холоде мне удается похолодеть от прозвучавших имен.
— Очень приятно, — и называю свое вполне чеченское имя полумертвыми губами.
Итак, с двумя чеченцами и неизвестно каким их грузом в багажнике машины я — человек без белорусской визы, с израильским паспортом и крупной суммой денег за пазухой — направляюсь зачем-то в Минск, безусловно, представляя собой интереснейший объект для белорусского ГИБДД, или ГАИ, или как там это еще у них называется…
Посты этого самого абреки проезжали меланхолично, сбрасывая скорость, по-видимому, чтобы не привлекать внимания. Я закрывала глаза. До Минска, обронил Азамат, оставалось километров сто.
Дорога темна, ухабиста, обледенела и опасна… Между собой юноши скупо переговариваются на своем, похожем на наш, но все-таки ином, языке…
Постепенно лес сменяется равниной. Машина взмывает, визжит на поворотах, идет юзом и раза три уже вертится волчком. Причем ремня на заднем сиденье нет и в помине, поэтому дважды я с размаху бьюсь виском и раза три крепко врезаюсь куда-то лбом или затылком… И если перевернуться здесь, на этой дороге, то хрен меня найдет наш департамент Бдительности, сколько ни будет бдеть из своего детского садика… Большая страховка, повторяю я себе тупо, большая страховка…
Между тем близится рассвет… Мы молча скачем по какой-то бугристой проселочной дороге. И на каком-то повороте слева впереди выскакивает вдруг — странно и нереально, как во сне, как в каком-нибудь штате Массачусетс — придорожный мотель.
Два окна на первом этаже освещены! Я забываю все и кричу:
— Ребята!!! Кофе! Туалет! Телефон!..
— Да-да… — отзывается Азамат, — кофе — хорошо, брат девять часов за рулем…
Мы поднимаемся на крыльцо и входим. Счастливый сон длится: за деревянной стойкой бара, выполненной в народном стиле, в это время — 7 часов утра! — стоит невозмутимая девушка. Я падаю грудью на стойку:
— Деточка, умоляю: туалет и телефон!! Ваших рублей нет. Доллары возьмете?
И она отвечает:
— Дело поправимое… Тридцать баксов — карточка… — и сдачу с пятидесяти дает мне в каких-то здешних бумажках, которых я так добивалась на станции Гудайгай. — Поднимитесь на второй этаж, там, на площадке, автомат… Погодите! У вас кровь на лбу, — говорит она и дает мне салфетку…
Я взмываю на второй этаж, приникаю к телефону-автомату, набираю и набираю номер домашнего телефона… По закону жанра, он отключен, — видимо, вчера вечером опять возник Ревердатто, который отсюда кажется мне эдаким милашкой, семейным домовым…
Маше звонить? Она слабенькая… Костян и так ночами не спит со своими младенцами… Рома к утру забудет, что я звонила, Эльза Трофимовна вообще может не вспомнить — с кем говорит… Женя!
— Женя! — выдыхаю я, — когда ее сонный голос раздается в трубке. — Женя, слушай внимательно, я не могу долго: дозвонись до Бориса, скажи, что я жива… И в Калининград звони, — пусть отменят зал…
