Инга Петкевич - Плач по красной суке
Итак, виновата только Ирма, одна лишь Ирма. Она давно звала смерть, а та вдруг возьми и явись на ее зов. Это факт. Я все сказал. Адью, капитан! — Эдик лихо щелкнул каблуками, браво развернулся и зашагал к выходу.
Его никто не останавливал, и только я рванулась за ним вдогонку. Я вдруг поняла, в чем дело, мне так много хотелось у него спросить.
— Постой! Погоди! Остановите его! — во всю глотку кричала я. Но Эдик даже не оглянулся. Он не заметил меня и не услышал, как не заметил и не услышал никто из присутствующих.
Когда дверь захлопнулась за Эдиком, я понуро побрела назад к своей скамейке. Итак, они убили меня, убили случайно, ненароком, только за то, что я хотела зажечь свет, а это кому-то было неугодно. Нет, Рудик тут ни при чем, ему нечего было скрывать, да и страстей таких, чтобы убить человека, в нем никогда не было…
Растерянная, жалкая, босиком, я брела по грязным половицам, и факт моей смерти постепенно доходил до меня. Взгляд мой случайно упал на зеркало, и я поняла, почему его тусклая поверхность с самого начала так привлекала меня. Приближаясь к зеркалу, я уже знала, что там увижу, знала точно…
Да, меня не было в зеркале, я больше не отражалась в его тусклой поверхности, потому что материальной, телесной, меня не было в этом помещении… Не было! Подумать только, не было!
Вместо меня в зеркале, висевшем косо, отражался только спящий политурщик. С каким-то особым вниманием я разглядывала в зеркале его безжизненное лицо и гадала: где же он находится в данный момент времени, на том свете или на этом, и виден ли он всем остальным или только мне одной? А если он умер только что, на этой скамейке, то я лично могла бы это заметить. Впрочем, тоже неизвестно, — может быть, мертвые души общаются между собой еще меньше, чем живые.
И тут вдруг со мной случилась какая-то невероятная легкость, почти невесомость, какое-то шальное, окаянное веселье внезапно подхватило меня и понесло кругами, будто осенний лист на сквозняке. Мне вдруг дико захотелось пройтись по потолку и с громким смехом вылететь в форточку. Я уже знала, что теперь-то могу себе это позволить. Только жаль, что этого никто не увидит. Еще мне захотелось устроить им дикий скандал, перевернуть все вверх дном, дергать за носы, щипать, щекотать до полусмерти. Хохот распирал меня, и, покружившись под потолком, я плюхнулась на свою скамейку рядом с политурщиком, и злобный истерический хохот взорвал все это замызганное помещение. Я хохотала над своей просранной жизнью и ее гнусным концом, хохотала над этими ублюдками, которые так бездарно укокошили меня и теперь вынуждены расхлебывать эту заваруху. Отчаянная, шальная радость, что я так ловко улизнула от них, смылась, обошла на вираже, оставила с носом, буквально душила меня. Я хохотала громко, взахлеб, самозабвенно, одержимо, как ни разу не смеялась при жизни…
Мне вдруг показалось, что надо разбить зеркало, и, продолжая хохотать, я приблизилась к нему и уже занесла руку, но тут с удивлением обнаружила какую-то рябь в его тусклой глубине… Через мгновение там появилось мое размытое изображение, оно проявлялось в зеркале, как проявляется в ванночке отпечатанная фотография. Я очень удивилась, но не могла унять своего непотребного хохота, и поэтому изображение в зеркале плясало, и я не могла как следует его разглядеть… Зато я вдруг явственно услышала собственный хохот. Будто у меня перед этим были заложены уши, а теперь вдруг открылись.
Мой дикий, загробный хохот оглушил меня саму. Мне казалось, он растет, ширится… И вдруг будто судорога прошла по ряду спин там, на барьере. Все они тревожно задвигались, переглянулись и вдруг разом повернулись и уставились на мое изображение в зеркале. Их ошалелые бледные физиономии выражали такой неподдельный ужас, что это и впрямь было очень смешно. Но самое смешное — они вдруг начали креститься. Подумать только, эти ходоки, которые в жизни не верили ни в Бога, ни в черта, вдруг стали креститься — для этого стоило умереть!
Мой хохот достиг апогея, он разрывал меня на части, душил — это был уже не смех… злобное рыдание душило меня… Я еще успела подумать, что при жизни весь этот сброд порой оживал и прикидывался живым. Я оживляла их ценой своей жизни, но жить самостоятельно они не способны, потому что, по сути дела, это всегда был лишь мертвый хлам.
Внезапно посыпались битые зеркальные стекла, будто прорвало сферу, которая отделяла меня от всего мира. Мне в затылок пахнуло горячим навозом. Это дыхание кошмара у меня за спиной испугало меня, я шарахнулась прочь и оказалась на Невском проспекте, возле решетки сада Дворца пионеров. Глубокой зимней ночью я торопливо шла, почти бежала по пустынной улице и не узнавала ее, потому что все вокруг дома — решетка, деревья за ней и даже мостовая под ногами — все было покрыто белой изморозью. В этом сверкающем инее город напоминал негативную фотографию, и была в этом заиндевелом сиянии своя зловещая красота. Будто этот мертворожденный город наконец-то полностью отделался от всех форм жизни и теперь красуется сам по себе, как перед объективом инопланетянина, пустой и свободный. Я даже подумала, что катастрофа позади и бояться мне теперь уже нечего, но тут меня опять стали настигать.
С неумолимостью кошмара накатывала сзади грозная животная сила и уже дышала мне в затылок горячим ужасом. Я рванулась вперед. Заиндевелые кони Аничкова моста уже неслись мне навстречу, и громкий цокот по звонкой мостовой настигал меня, когда на другой стороне Невского, возле аптеки, я заметила неуклюжую фигуру дворника. Он маячил там вдалеке, вполне живой и реальный, и я с надеждой устремилась к нему… Вот он заметил меня и то, что гналось за мной, встрепенулся, достал из кармана милицейский свисток и стал подносить его к губам… Но господи! Он был так безнадежно неуклюж, медлителен и нерасторопен, что я обреченно поняла — трели свистка мне уже услышать не суждено, да и он навряд ли успеет издать эту трель. Кошмар был уже тут, рядом, он настиг меня, и нас уже ничто не могло спасти, как ничто не могло спасти этот замороженный, сонный город. Горячий живой кошмар в облаке навозного пара налетел сзади, он смял и поволок меня навстречу дворнику, который все еще подносил к губам свой дурацкий свисток.
До чего же тупы и неуклюжи люди даже перед лицом смертельной опасности, еще успела подумать я, и… меня не стало.
С тех пор меня нет. Я не существую, не вижу, не слышу, не чувствую. Знаю только, что я — часть какого-то огромного, непостижимого организма, часть, которой не дано сознавать себя отдельно. Это неплохое состояние, если можно назвать состоянием небытие. Но это еще не все.
