Инга Петкевич - Плач по красной суке
Я знала, что когда решетка Ботанического сада кончится, пора будет просыпаться или скорей перебираться из одного сна в другой.
И еще я предчувствовала, что окончательно проснуться мне уже не удастся. И если даже я выберусь однажды из этого лабиринта миражей и окажусь в нашей шарашке за пишущей машинкой, все равно реальность данного мира никогда больше не станет для меня безусловной, потому что при всей ее абсурдности и нелепости она уже никогда не затмит фантастического мира моих сновидений. И уже недалек тот час, когда я полностью рассчитаюсь с нашей убогой реальностью и засну навсегда.
…Пока я прогуливалась по снегу, наш поэт кончил читать поэму и перешел к изложению собственной биографии.
Когда я подключилась, поэт излагал свою родословную, из которой вытекало, что он был воспитан православной церковью в целях исключительных и в детстве почитался чуть ли не мессией. В доказательство своих слов он вкратце изложил историю православия и опять настойчиво коснулся своего высокого предопределения… Потом внезапно он перебросился на тему Бермудского треугольника и обнаружил незаурядные познания в этом вопросе. Затем дал беглый обзор положения нашей эмиграции в Америке, Париже и клятвенно заверил собрание, что сам лично никуда уезжать не намерен. Кстати, пожаловался на ГБ, которая его травит понапрасну, потому что он самый что ни на есть русский народный поэт, как Пушкин или Блок. Неожиданно перемахнул на проблемы полового воспитания девочек в Японии, которые каким-то непостижимым образом связал с проблемами гомосексуализма в Дании, попутно начисто отверг клевету о своей причастности к этим делам… Потом, как видно, устал и пожаловался на собственную нищету, голодание, болезни…
В детстве он переболел менингитом, чуть не умер, но в результате приобрел странное и сомнительное дарование — абсолютную память, благодаря которой навсегда запоминал любую информацию, которая когда-либо нечаянно поступила в его голову. Эта лишняя информация, естественно, распирала его, а страсть поэта к публичным выступлениям, неудовлетворенная за отсутствием аудитории, привела к тому, что он мог вещать целый день напролет и даже несколько дней подряд. Слушать его было интересно, и все заметно приободрились. Но главный вопрос, который мучил всех присутствующих, каким-то таинственным образом ускользал из его речей. Зато в этой речи, тоже каким-то чудом, красной нитью прошивалось утверждение о моей якобы дикой страсти к его персоне.
…Наконец-то я поняла, что объединяло людей, сосредоточенных в этом помещении: их объединяли мой стыд и позор. Да, этот бесконечный ряд спин (недаром они не показывали мне своих лиц) олицетворял собой весь стыд и позор моей жизни. Разве можно было жить среди всего этого смрада, разве можно было принимать это за жизнь? А если не принимала, никогда не принимала, то зачем было мараться?
Я оглядываюсь на себя прежнюю и не узнаю. Пропасть разделяет нас. В самом начале пути, ущербный, упрямый ребенок, ты уже знала, что в этой пустыне нет жизни. Что же погнало тебя вперед? Неужели тебя обманули миражи соблазнов? Ты ведь прекрасно понимала, что это всего лишь миражи и не твоими жалкими силами вдохнуть в них жизнь. Жалкий, хилый ребенок, перегруженный отрицательным опытом, ты робко ринулась вперед, вдогонку за остальными. Ты тащилась за ними следом и прилежно училась их способам выживания. Тебе казалось: еще немного — и ты научишься жить в пустыне. Тебя гнала надежда на чудо. Почему человек так жаждет чуда, откуда в нем берется эта безумная мечта?
Каждую минуту издыхая от жажды, ужаса и отчаяния, то и дело оглядываясь назад, ты тащилась через пустыню, тащилась из последних сил, и силы оставляли тебя. Да и где тебе было знать, что из той страшной сказки можно выбраться только не оглядываясь?
Но вот пустыня с ее миражами и могилками осталась позади. Ты стоишь на противоположном ее конце в таком же смятении, тоске, как и двадцать лет назад, стоишь, в недоумении разглядывая свой пагубный маршрут. Даже намека на чудо не встретилось на твоем пути…
Внезапно решительный голос Эдика снова выдернул меня на поверхность и вернул к реальности.
— С меня довольно, капитан! Мне надоело слушать эту дребедень! — дерзко заявил Эдик. — Сейчас я расскажу вам, как было дело, и пойду восвояси. По рукам, капитан?
За барьером что-то проскрипело.
— Значит, по рукам, капитан?
— Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, — торжественно начал он. Кто-то хихикнул. — Молчать, падла! — резко приказал Эдик. — Молчать, пока я говорю!
Эдик сделал торжественную паузу, грозно оглядел собравшихся:
— Итак, я проснулся среди ночи вместе со всеми от страха. Страха смерти! Да, я почувствовал Ее, Она была уже там, в комнате. Я ощутил Ее дыхание и в этом нет никакой метафизики, — смерть чуют даже кошки и собаки. Ее чуют все, кроме левацких поэтов, которые посвящают Ей свои стихи. — Он ткнул Опенкина локтем под ребро и злорадно усмехнулся, когда тот застонал. — Итак, никто из присутствующих не виноват. Смерть сама пришла к нам. Она могла выбрать любого из нас. Я лично отчетливо почуял, как Она заглянула мне в лицо. Я даже перестал дышать и притворился мертвым, ну, знаете, как будто перед медведем. Но Она меня не тронула, потому что приходила на сей раз не за мной. Вот только за кем именно Она явилась, я долго не мог понять. А когда понял, было уже поздно, слишком поздно…
Смерть приходила за Ирмой. Именно за Ирмой. Она не хотела жить, я это давно заметил. Она не любила жизнь и ненавидела всех, кто пытается выживать. Да, согласен, живем мы неважно, паскудно живем, но нам ведь тоже несладко приходится. Нечего нас презирать, мы тоже не виноваты, что нас так передавило и раскурочило. Ничего особо плохого мы Ирме не делали, просто у нее кончился завод. Есть мнение, что даже количество наших вздохов и выдохов предопределено. Ну так вот, Ирма больше не могла жить, она хотела умереть, и смерть пришла за ней. Никакой фантасмагории тут нет, все элементарно. Смерть приглашали, Она пришла и взяла свое… А Рудик тут ни при чем, он не виноват, что смерть выбрала его своим орудием. Он всегда был тупым орудием. Да и сами посудите, капитан, разве можно убить человека только за то, что он хочет зажечь в комнате свет? Тем более что ничего страшного в помещении не было и скрывать там было решительно нечего. Да, я бывал в бардаках, где действительно страшно зажечь свет, но тут, смею вас заверить, не было ничего подобного. Ну Опенкин, как всегда, обхаживал какую-то швабру. Да и она к тому времени слиняла. Кто она? Этого вам не скажу, капитан. Я вам не какая-то лагерная шестерка, я человек свободный, что хочу, то и говорю. Кроме того, данная швабра тут и вовсе ни при чем, поверьте мне на слово, капитан, иначе мы никогда не доберемся до истины.
