Эдуард Тополь - Московский полет
– Минуточку! – снова вскричал Бочаров. – Вы к кому в претензии? Или там прибалтийцы – к кому в претензии? К Сталину? Так Сталин – грузин! Почему я не могу предъявить эти же претензии к Сталину от имени России?! Раз всех казнил Сталин, грузин, тогда все претензии к Грузии?
– А почему прибалты должны что-то выкупать у Советского Союза, если их, мягко говоря, в этот Союз ввели насильно?
– А я вам скажу почему! Мы сделаем подсчеты с сорокового года: сколько мы вложили за это время в Прибалтику – это раз. Второе. У нас 15 республик, так? Значит, смотрим баланс страны, в том числе – распределение ресурсов и основных фондов, смотрим, что у нас 39 миллиардов долларов международного долга, смотрим, что у нас дефицит государственного бюджета 150 миллиардов, распределяем пропорционально все это дело, смотрим вклад в конкретную республику за последние, скажем, десять лет и… А Прибалтика, между прочим, не представила в правительство ни одного экономического документа! А то, что они там говорят – это не соответствует действительности совершенно! На каком основании я им отдам, например, таллиннский порт, который мы там построили? Или заводы оборонного характера, которые там построило министерство обороны и в которые вложены колоссальные деньги? Пусть выкупят! Пусть возьмут кредиты на Западе, выкупят все это дело и – будь здоров! А то мы за последние три года в Прибалтику ввозили в три раза больше, нежели в Россию! А почему это Россия должна быть… это… как его… падчерицей? Вот мы и подсчитаем, какая на Эстонию придется часть нашего долга – скажем, один миллиард долларов. Хочешь выходить – плати и выходи! Я бизнесмен, я больше не политик!
В 9.00 я вышел от Бочарова. Я был в растерянности. Не потому, что спасителя России из меня не вышло, а потому что подумал: если это и есть самые прогрессивные, левые, либеральные советские конгрессмены, то кто же правые ортодоксы? Империя вот-вот разломится на части, ему даже слово «империя» произнести страшно! В стране с такой силой пахнет кровью, что я этот запах слышал на американском континенте, а они собираются торговаться с народом по поводу стоимости заводов.
И вдруг… меня сливно током ударило: черт возьми, а не потому ли все те два года, что я писал свой роман-предсказание, меня терзала по ночам черная кошка дурных предчувствий? Я писал о гражданской войне и крови… – Извините, – остановил меня чей-то голос.. Я поднял глаза. Сорокалетний усатый мужчина – тот самый, который зырился на меня сначала в зале Дома кино, когда я встретил там Марину Князеву, а потом следил за мной в буфете этого Дома, когда я ел там бутерброд и запивал теплым абрикосовым соком, – стоял передо мной в гостиничном коридоре, загораживая дорогу.
– Разрешите представиться, – сказал он. – Моя фамилия Строев.
– Оч… оч… – начал я, мысленно ощущая холод стальных наручников на руках и понимая, что уж тут-то КГБ поймал меня с поличным: мало того, что я нелегально вернулся в Москву из Ленинграда, так еще и проник в гостиницу, где живут все депутаты советского парламента! – Очень приятно…
– По вашему лицу этого не скажешь, – улыбнулся усатый. – Но вы, наверно, не врубились. Я Олег Строев, бывший муж Лизы.
– О-о-о! – выдохнул я с таким облегчением, словно уже отсидел год в Лефортовской тюрьме и выпущен в обмен на какого-нибудь советского шпиона, – О… Вы… Вы, кажется, хоккеист?
– Был. Сто лет назад,– усмехнулся он. – Сейчас я занимаюсь деловыми играми. По заданию ельцинской группы мы просчитываем модели социальной реакции разных слоев населения на реформы экономики. Завтра с утра у нас заседание в Доме архитекторов, приходите. – Спасибо, я сегодня уезжаю в Ленинград. – Жалко. А как там Лиза?
– Мы разошлись, – сказал я сухо.
– Я слышал. Но я имею в виду вообще? Как она? Она делает что-нибудь на сцене?
Я посмотрел ему в глаза. Когда-то этот большой, крупный русский мужик любил мою жену. Я никогда не спрашивал у Лизы, почему они разошлись, но, помнится, она говорила, что он ничем не интересовался, кроме хоккея, и она ушла от него. Но вот он бросил свой хоккей, стал не то социологом, не то экономистом и – я вижу по его глазам – продолжает любить Лизу так, как я свою Аню. Но что я могу сказать ему – моему двойнику?
– Нет, – говорю я. – Она не играет на сцене.
– Понятно… – произносит он со вздохом. – Извините, что я вас задержал. Всего хорошего. И он – мой странный двойник – протянул мне руку. Я пожал эту руку, сказал:
– Счастливо.
Он пошел по коридору, но даже его спина укоряла меня в том, что Лиза не стала американской кино– или театральной звездой.
43
Я вышел из восточного подъезда гостиницы на площадь Революции. Звонить Гдляну было рано, и, чтобы убить время, я решил пройтись по Москве. Конечно, это надо было сделать в первый день, а не в последний. Но с первого дня в Москве меня так закрутило в водовороте событий, что, кажется, только сейчас, на шестые сутки, я вынырнул на короткую паузу.
Было 9.15 утра, улицы уже палили августовским жаром. Я достал из кармана магнитофон и стал наговаривать все то, что вижу. Просто так – себе на память.
«Проспект Маркса. Оглушительная новинка перестройки – платный кооперативный туалет. Заходишь, платишь двадцать копеек. Кафель на полу и на стенах. Старуха уборщица моет тряпкой пол и следит, чтобы все бросали деньги в тарелку. Рулон бумаги на весь туалет один – перед коридором кабин. Отрываешь себе кусок бумаги и идешь в кабинку. Если не хватит, придется за новой порцией бумаги выскакивать из кабины со спущенными штанами…»
«Всюду разбитые мостовые и какой-то всеобщий оглушающий ремонт: возле Большого и Малого театров, в гостинице „Метрополь“, перед универмагом… Пыль, грохот, не слышу сам себя! „Метрополь“ ремонтируют финны, хорошо бы всю страну отдать им на ремонт… В скверике за Центральным универмагом – гигантская очередь к совершенно пустым киоскам – ну, пятьсот человек! Подошел, спросил, за чем очередь? Ждут мужские рубашки. Иду дальше по улице. Вывеска на пустом киоске: „Джинсы индийские – 70 рублей“. Тоже стоит гигантская очередь, ждут. Джинсов нет, продавщицы нет, очередь есть…»
«Иду в потоке прохожих по Столешникову переулку. Это самый центр Москвы, как 47-я улица в Нью-Йорке между 5-й и 6-й авеню. Но – жуткий ремонт, вся мостовая разворочена, все грохочет, пыль страшная. Черт, чуть не попал под машину! Душно, жарко! А вот прямо с лотка продают „Пепси“, 17 копеек стаканчик. Даже не с лотка, а с каких-то ящиков. И наливают не в бумажные одноразовые стаканчики, а в стеклянные, многоразового использования – те, от которых приходят в ужас американцы…»
«Иду в толпе через Пушкинскую улицу. Ой, толкнул женщину! Между прочим, толкнул и даже не извинился. Да она и не оглянулась. Тут все друг друга толкают, как рыбы в нерест…Пивной бар на углу. На ступеньках вниз стоит знакомая очередь. С тех пор стоит, как я уехал…»
