Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки
Но ведь у Тьерри тоже есть прошлое. Оно и сделало его таким, каков он теперь. И все его страхи коренятся именно там. И не только страхи, но и надежды, и тайны…
Опустив глаза, я изучала свою старую знакомую — гранитную плиту, на которой разделываю шоколадную массу. Она давно уже почернела от времени; она и досталась-то мне не особенно новой, покрытой множеством боевых шрамов, полученных в бесконечных кулинарных сражениях. В граните все еще поблескивают порой вкрапления кварца, и я люблю на них смотреть, пока остывает шоколадная глазурь, которую вскоре вновь нужно будет нагреть и охладить.
«Не желаю я знать никаких твоих тайн!» — безмолвно говорю я плите.
Но она-то знает, что это не так. Поблескивая вкраплениями слюды, она словно подмигивает мне, притягивает мой взгляд, удерживает его. И теперь я уже почти вижу их, образы, отраженные в камне, как в зеркале. Я продолжаю смотреть на поверхность гранитной плиты, и они постепенно обретают форму и смысл, промельки той жизни, того прошлого, которое и превратило Тьерри тогдашнего в Тьерри теперешнего.
Вот он в больнице. Лет на двадцать по крайней мере моложе. Он стоит снаружи, у закрытой двери, и в руках у него две подарочные упаковки сигар, перевязанных лентой — одна розовой, другая голубой. Он все предусмотрел.
Затем передо мной другая больница. Большая приемная, где на стенах изображены персонажи из мультфильмов. Рядом с Тьерри сидит женщина с ребенком на руках. Это мальчик лет шести. Он бездумно смотрит в потолок, его не интересует ни Винни-Пух, ни Тигра, ни Микки-Маус, ничто вокруг не вызывает ни малейшего блеска в его глазах.
А вот еще какое-то здание — не совсем больница, но что-то в этом роде. И юноша — нет, взрослый молодой человек — идет под руку с хорошенькой сиделкой. Ему лет двадцать пять. Он такой же крупный и неповоротливый, как его отец; у него чуть шаркающая походка, а голова кажется слишком тяжелой для тонкой шеи, и он идет понурившись, а с лица не сходит бессмысленная улыбка.
Теперь я наконец понимаю. Вот она, тайна, которую Тьерри пытался скрыть. Теперь ясно, откуда эта широкая и чересчур веселая улыбка — как у тех, кто торгует вразнос всякой религиозной макулатурой; ясно, почему он никогда ничего не рассказывает о сыне; да и его преувеличенный перфекционизм тоже, в общем, понятен, как и то, почему он порой так смотрит на Розетт — точнее, так старается вообще на нее не смотреть…
Я вздохнула.
— Тьерри, — сказала я. — Ничего страшного. И тебе вовсе не обязательно лгать мне.
— Лгать тебе?
— Насчет сына.
Он так и застыл в смятении; я даже без гранитной плиты легко могла себе представить, что творится у него в душе. Он побледнел, на лбу выступили капли пота, и гнев, только что сменившийся страхом, вновь мгновенно охватил его, точно принесенный каким-то злым ветром. Он встал, вдруг став грозным и неуклюжим, как медведь, смахнул со стола кофейную чашку и так стукнул по столешнице, что шоколадки в ярких разноцветных обертках разлетелись во все стороны.
— У моего сына все нормально, — сказал он твердо, но, пожалуй, чересчур громко для такой маленькой комнаты. — Алан торгует недвижимостью. Он полностью самостоятелен и давно от нас откололся. Я редко с ним вижусь, но это вовсе не значит, что он меня не уважает… не значит, что я не горжусь им!.. — Теперь он уже орал так, что Розетт зажала ручонками уши. — А кто тебе сказал, что это не так? Неужели Ру? Неужели проклятый ублюдок пытался что-то разнюхать?
— Ру не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо заметила я. — Но если ты стыдишься собственного сына, разве ты сможешь когда-нибудь по-настоящему полюбить Розетт?
— Янна, прошу тебя!.. Дело совсем не в этом. Я вовсе его не стыжусь. Но он был моим сыном, а Сара больше не могла иметь детей, и мне просто хотелось, чтобы он…
— Был идеальным. Я понимаю.
Он взял меня за руки.
— Я все смогу вытерпеть, Янна. Обещаю. Мы найдем самого лучшего специалиста в этой области. И у нее будет все, чего она пожелает. Няньки, игрушки…
«Снова подарки», — подумала я. Словно подарки способны изменить его истинное отношение к ней. Я покачала головой. Душу не переменишь. Можно лгать самому себе, притворяться, надеяться — но все равно в итоге останешься в той стихии, где был рожден.
Он, должно быть, прочел это по моему лицу и сразу помрачнел, осунулся, плечи обвисли.
— Но ведь все уже почти готово, я обо всем договорился, — промямлил он.
Не «люблю тебя», а «все уже почти готово».
Во рту у меня было горько, и тем не менее меня охватила странная радость. Словно какая-то отрава, застрявшая у меня в горле, вдруг сама выскочила оттуда…
Над дверью звякнули колокольчики, и я, не думая ни секунды, сложила вилкой пальцы, отгоняя беду. Да уж, от старых привычек так просто не избавиться. Я этим жестом не пользовалась уже несколько лет. И все же победить внутреннюю тревогу не сумела — мне казалось, что любая мелочь способна сейчас пробудить иной ветер, Ветер Перемен. А когда Тьерри ушел и я осталась одна, мне показалось, что я слышу в этом ветре чьи-то голоса, голоса Благочестивых, и чей-то далекий смех.
ГЛАВА 10
17 декабря, понедельник
Так значит, вот дело в чем: все кончено! Ура! Произошла какая-то ссора — видимо, из-за Ру. Ох, я едва дождалась конца уроков, чтобы броситься к нему и все ему рассказать. Вот только нигде так и не смогла его отыскать.
Я даже съездила в ту ночлежку на авеню Клиши, где, по словам Тьерри, до сих пор проживал Ру, но, когда я постучалась к нему в номер, дверь мне никто не открыл, а потом вылез какой-то старик с бутылкой в руке и наорал на меня за то, что я шумлю. На кладбище Ру тоже не было, и на улицу Святого Креста он не заходил, и я в итоге сдалась, но все же оставила ему в той мерзкой гостинице записку с пометкой «Срочно» — надеюсь, ему ее передадут. Если, конечно, он туда вернется. Потому что теперь и туда уже наверняка явилась полиция и всех задерживает.
Когда к нам пришли полицейские, я решила, что это за мной. Уже стемнело — было, наверное, около семи, — и мы с Розетт ужинали на кухне. Зози куда-то ушла, а мама надела свое красное платье, и мы наконец-то остались только втроем…
Вот тут они и явились, эти два офицера, и сперва я по глупости решила, что с Тьерри случилось что-то ужасное, причем по моей вине — из-за того, чем мы с Розетт занимались в пятницу вечером. Но оказалось, что и Тьерри тоже пришел с ними. Выглядел он прекрасно, вот только был еще громогласней и веселей, чем обычно, и чаще обычного повторял свое «salut-mon-pote»; но кое-что в цветах его ауры говорило мне, что он просто притворяется веселым, желая обмануть полицейских, которых, собственно, сам и привел, и от этого я опять страшно разнервничалась.
