Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
Зубами я продолжала скрежетать лет до одиннадцати, когда всё прекратилось само собой, и у меня началась жестокая болезнь печени. Врачи сразу определили, что это либо наследственное, либо от скрытой желтухи, которая была такая скрытая, что вовремя её никто не заметил.
Васька, Надька и другие
Мой брат Витя никогда не умел танцевать индийские танцы, да ещё женскую партию. А меня обучил. Теоретически. Объяснил, куда надо двигать шею, куда тянуть руки, какой частью тела когда вращать. Это умение двигаться как на шарнирах немало помогало мне в самых разных жизненных обстоятельствах. Например, когда я оказалась в больнице в третий раз. Теперь уже из-за печени.
Мой дед, папин папа, был архитектором. Он построил большую клинику для детей где-то на Ломоносовском проспекте. Туда меня и положили на обследование.
Мой лечащий врач, женщина огромного роста с крошечным ротиком, верхняя губка которого была заячьей, писала диссертацию. Она работала в нервном отделении, и тема её была о связи всех болезней с нервами. Мою печень тоже надо было как можно крепче привязать к нервам. Так я очутилась на шестом этаже огромного здания из розового кирпича. Здание строилось много лет назад на самой окраине, вдали от гвалта московских улиц. Но скоро клиника была окружена сцеплениями дорог, и перекрёсток этот стал одним из самых бойких в Москве. Почти в любом месте больницы был слышен неумолчный гул машин, скрежет автобусных тормозов на светофорах и позванивание трамваев.
Нервное предполагалось как самое тихое отделение — его окна выходили в квадратный колодезный двор, в центре которого был разбит газон, а все проёмы и арки, ведущие на волю, замыкались высокими резными воротами.
Входом и выходом из клиники служила тяжеленная дверь в центре ветвистого здания. У двери, не доходя до гардероба, сидел интеллигентного вида дяденька за пустым письменным столом. Чуть поодаль стояла женщина в ватнике цвета хаки. Ватник украшался погонами и военным ремнём со звездой. Наверное, подумала я, ночью она ходит с ружьём и собакой.
Мама захватила из дома пижаму, и я ещё подумала тогда, как это хорошо — быть в домашнем белье, но потом оказалось, что, наоборот, плохо.
Узкими бесконечными лабиринтами нас повели к запасному лифту. Маму в отделение не пустили. Мы попрощались на лестничной клетке. Я так хотела, чтобы мама не смогла найти обратной дороги в бомбоубежищах и вернулась бы ко мне, но белая больничная дверь захлопнулась, и мама не вернулась.
Ещё в лифте меня подмывало разреветься из-за того, что отсюда так трудно выбраться. У меня появилось чувство, что на шестом этаже меня заживо замуруют. Когда легко убежать, то бежать как-то не хочется, всё кажется, что терпеть ещё можно. Из этой больницы убежать было почти немыслимо.
В палате я очутилась сразу: она была ближайшей к двери. Я одна, рассовываю вещи по тумбочке. Дети на процедурах или ещё где-то. В отделении тишина. Оглядываюсь. Палата большая, в ней четыре койки и круглый стол посередине. Моя кровать у коридорной стены. Высокие окна напротив сплошь затянуты мелкой металлической сеткой. Прямо над моей кроватью тоже есть маленькое оконце, в коридор. Наверное, чтобы сестры могли в любой момент видеть, что делается в палате.
Распихав свои шмотки, я собралась пройтись по отделению, как вдруг послышались громкие невнятные звуки. Человеческий голос, то ли детский, то ли женский протяжно выл, вскрикивал, как от внезапного укола, и тоскливо прерывисто мычал. Раздавшись где-то в другом конце коридора, голос стал приближаться. Мурашки побежали по телу, и я сжалась в надежде, что голос не дойдёт до меня, свернёт по дороге и исчезнет. Почему-то я представила себе молодого недобитого зверя. Где-то в его теле — пуля, и он тащится по лесу, оставляя на траве кровавый след.
— А-а-а… О-у-у-у… М-м-мм-а-а-а…
Дверь распахнулась. В палату, пошатываясь, вошёл кудрявый мальчик лет двенадцати, в аккуратной зелёной пижамке. Тоже домашняя, успела ещё подумать я, и это была моя последняя мысль. Продолжая выть и мычать, мальчик направился прямо на меня. Он делал какие-то движения вытянутыми вперёд руками. Когда он подошёл ближе, я увидела, что его запрокинутое вверх лицо заплакано. Я вжалась вглубь постели. Тут в палату влетела толстая нянька и выволокла мальчика из палаты.
Я дрожала в страхе, что он снова войдёт, и заикалась от рыданий. Продолжалось это довольно долго, пока меня не кликнули обедать. Есть я ничего не могла и никого за столом не разглядывала. Хорошо уже, что страшного мальчика там не было.
Когда я вернулась в палату на тихий час, она была полна. Забегу немножко вперёд и опишу моих соседей. Вперёд, потому что я не сразу узнала их имена, привычки и хвори.
Моей соседкой справа была восьмилетняя девочка-дебилка Надька. Внешне она походила на всех дебилов на свете. Язык не помещался за мелкими жёлтыми зубами, которых, казалось, было по меньшей мере шестьдесят четыре. Жидкие косички были аккуратно заплетены. Надька смотрела на мир маленькими и совершенно косыми карими глазками. По характеру она оказалась доброй, но очень склочной. Она вступала в любые ссоры и перебранки. Повышенный голос приманивал её, и Надька активно начинала отстаивать никому не понятно что. Видимо, она не была безнадёжной, врачи надеялись чем-нибудь помочь ей. Она лежала в больнице уже полгода и даже занималась с учителем.
Надька обычно сразу бывала в курсе событий, происходивших в огромной клинике. Вся переполненная новостью, она застигала меня за обедом, в туалете, в умывалке, во сне. Хватала за край одежды и тараторила, брызгая слюной, по возможности скоро поворачивая огромный язык.
— Слышала что, Ольк… — начинала она своё повествование. И дальше следовал сбивчивый рассказ, полный ненужных подробностей. От Надьки, например, я узнала, что у мальчика из почечного завелись вши и что теперь все почечные на карантине. Она же докладывала, чьё сегодня дежурство, кого от нас и когда выписывают, а кого только что положили.
Наискосок от меня и прямо напротив Надьки располагался толстый белобрысый человек пяти лет. Его звали Васей, и он был стрижен, как и всякий другой мальчик, — с чёлочкой. Но эти сведения о нём оказались совсем не полными. Дело в том, что Вася был ещё и девочкой. Он имел женские половые органы. Правда, только в какой-то части. Надька поведала мне, что Васю бросили родители и взял на воспитание дедушка. А дедушка — генерал.
Генерал-то и упросил врачей сделать Ваське операцию, чтобы он превратился в мальчика или, на худой конец, в девочку. Только бы окончательно. Надька предполагала, что из Васьки всё же сделают девочку и назовут её Ирочка. Будто бы она сама так слышала от процедурной медсестры. А пока Вася оставался Васей.
Операции ему при мне не сделали, но несколько раз его куда-то уводили. На какие-то анализы. Анализы эти были, наверное, малоприятные, потому что возвращали Ваську в палату на каталке. Он был покрыт простыней целиком, как покойник. Да и смахивал на мертвеца, когда его перекладывали на кровать. И тогда ему делали какие-то питательные не то уколы, не то клизмы.
В первую же ночь я, еле оправившись от ужаса, была разбужена шумной вознёй у кровати. Кто-то яростно хлопал дверцей тумбочки и шелестел бумагой. Я вскочила и, сонно вглядываясь в темноту, увидела Ваську. Он сидел на полу перед моей открытой тумбочкой. На Ваське была коротенькая нижняя рубашонка. Она еле доставала ему до пояса, так что живот и ноги оставались голыми. Жирное его тело белело в темноте.
Васька, вперив в тумбочку маленькие прозрачные глазки, поглощал мою передачу. Вернее, не передачу, а то, что мама захватила с собой из дома. Он жадно опустошал один пакет за другим. Я молча стояла на кровати и заворожённо следила за Васькой. Наконец, опомнившись, прошептала ему, чтобы он шёл спать. Васька не отозвался. Я схватила его за руку и попыталась оттащить, но не смогла и с места сдвинуть: Васька был страшно жирен. Почуяв, что у него отнимают пищу, Васька разлёгся на полу и стал сопротивляться всей массой своего двуполого тела. Всё-таки сильно хотелось спать, и надо было что-то придумать.
Я выгребла из тумбочки съестные остатки и понесла к Ваське на постель. Он молча последовал за мной, шлёпая по полу босыми жирными ластами. Остаток ночи прошёл спокойно.
Наутро я рассказала Надьке, что видела. В ответ она ткнула мне на свою тумбочку: её Надька с вечера поворачивала дверцей к стене.
Четвёртой в нашей палате была маленькая худенькая девочка лет трёх. У неё было что-то с почками. Мы с Надькой немножко играли в неё, как в куклу: наперебой помогали умываться, кормили. У Верочки Нечипаренко был предмет особой гордости — её фамилия. Как-то Верочкин лечащий врач на обходе сказала, обернувшись к сестре с блокнотиком:
— Мочу по Нечипаренко, пожалуйста.
