Петр Дедов - Светозары
В густых высоких камышах я увидел пробитую тропу, или резь, как говорят местные жители. Направился вглубь по этой тропе. По бокам трехметровой стеною стояли неподвижные камыши. Вскоре под ногами зачмокала темная няша. Потом засветилась свинцовая вода. Она стала доходить выше колен и ощутимо сжимала ноги, обутые в резиновые сапоги.
Влево от основной тропы ответвлялась плохо промятая резь. Я пошел по ней и вскоре увидел торчащий из камышей смоленый нос лодки-плоскодонки. Неподалеку нашелся и длинный шест. Я обрадовался: возьму, поплаваю, а после поставлю на место.
Сильно толкаясь шестом, выгнал лодочку из укрытия на основную тропу. Тут пошло легче, можно было плыть без шеста, хватаясь руками за камыши по бокам. Вскоре я выплыл на чистину и остановился. Громко залопотали вспугнутые птицы, поднимаясь на крыло. Но по-прежнему ничего не было видно в тумане.
Я поплыл кромкой камышей, осторожно отталкиваясь шестом, стараясь не плескаться. Камыш рос не сплошной ровной стеною. Он тянулся вдоль берега причудливыми зигзагами, в его крепях было множество плесов и крохотных заливчиков.
Камыш то смутно темнел справа от меня, то исчезал совсем. И тогда охватывало неприятное чувство одиночества и пустоты. Ну, ночная темнота — это привычно и понятно. Ты не видишь предметов, но ощущаешь их вокруг себя каким-то внутренним чутьем. В тумане же это чутье утрачивается. Ты окутан светлой мглою и потому должен видеть окружающий мир, но недвижная, мертвая эта мгла ничего не дает глазу, и начинает чудиться, что ты повис между небом и землей в жутковатом белесом пространстве и зримый мир навсегда исчез для тебя…
А туман, казалось, все густел, наливаясь сырой и холодной молочной белизною, и уж не только что-то различить, но и что-нибудь услышать стало невозможно. Напитанный водянистой моросью воздух глушил все звуки, как вата. Даже всплески моего шеста о воду доносились будто издалека.
Я стал жаться к камышам, и тут спереди донесся до меня звук, похожий на длинный стон или рыдание. Я замер и явственно расслышал тоненький женский голос. Мне стало зябко и неуютно: в голову полезли сказки о русалках, рассказы об утопленницах. Но любопытство одолевало страх, тоненький голосок притягивал к себе, и я, перебирая руками за камыш, тихо стал подплывать. И, наверное, подплыл совсем близко, потому что даже сквозь туманную глухоту ясно услышал песню, хотя и не различил ее слова. Песня была жалобная, проголосная, похожая на стон или причитания. И странным показался голос певицы. Он был нестерпимо высокий и чистый и, казалось, звенел от закипавших слез. Может быть, становился он таким, пробиваясь и очищаясь через глухие пласты тумана, но я никогда не слышал такого высокого голоса, хватающего за душу пронзительной печалью. У тетки Мотри Гайдабуры, лучшей в нашей деревне певицы, голос тоже высокий и, может быть, сильнее, красивее этого, но тетка Мотря — баба по характеру веселая, она не могла подняться в песне до такой вот неизбывной, звенящей слезами, печали.
Я боялся пошевелиться, сидел, до боли сжимая мокрые края лодки, а песня все лилась высоко надо мною, и мне чудилось, что рождается она сама по себе, без участия человека, из этого вот белесого тумана, из тихоструйной озерной воды, из шороха и жестяного звона пересохших камышей, — и песню эту никуда отсюда перенести невозможно: она являлась из белой мглы и во мглу уходила, растекаясь над водою.
И еще показалось мне, что я слышал уже эту песню, только не помню, где и когда. Может быть, в далеком беспамятном младенчестве мама пела ее над моей колыбелью долгими зимними ночами, а может, она в крови у каждого русского человека…
Послышался простуженный грубый кашель, и песня оборвалась.
— Ой, неужто разбудила? — испуганно спросила певица.
— Дак… Эдак кричать — и мертвый поднимется, — недовольно отозвался хрипловатый мужской голос.
— Ты ведь говорил, что любишь засыпать под мои песни.
— Говорил… — мужчина снова закашлялся, видать, закурил. — Я давно из пеленок, чтобы колыбельными меня нянькать…
Оказывается, рядом со мною, в камышах, находились мужчина и женщина, невидимые в тумане. И не шибко-то было удобно подслушивать их разговор. Я тихонько начал отплывать, но шест осмыгнулся в руках, ударил о борт лодки.
— Кто там? — настороженно спросил мужик.
Я снова замер. Молчали некоторое время и мои таинственные соседи. А мертвая пелена тумана между тем начала приходить в движение. Белесая муть заметно потекла понизу, обнажая тускло поблескивающую воду, верхний же слой тумана держался серым холстинным пологом. И на этом пологе раздавленным яичным желтком стало расползаться слева водянисто-желтое пятно, — видимо, пробивалось сквозь туман взошедшее солнце. Стали явственнее всплески и кряканье уток, даже тревожный гогот гусей донесся издалека. Белая мгла тронулась, потекла, в непроницаемых недрах ее зашевелились косматые тени, но взор все так же обрывался на расстоянии вытянутой руки.
— Как с завязанными глазами, язви тебя в душу-то! — громко выругался хрипатый мужик, испортивший такую красивую и печальную песню.
— А я люблю этакую погоду, — отозвалась недавняя певица. — Душа отдыхает, распускается… Как все одно в банном пару — ничо не видно, ничо не слышно, и будто летишь куда-то — ни неба, ни земли…
— Мотри-ка, разлетелась, — заворчал мужик, — с печки на полати на кривой лопате.
Он, видать, был чего-то не в духе и все передразнивал, подковыривал женщину.
— Больно мне, Егор, тоскливо, — вдруг пожаловалась она, и в голосе ее послышалась детская незащищенность. — Сердце прямо разрывается, горе чует какое-то… Всю-то ноченьку сёдня глаз не сомкнула, все ждала тебя. А чуть зариться стало, — избу на замок, узелок в руки, и побегла сюда, на берег. Пять верст как на крыльях отмахала, думала, уж не стряслось ли чего с тобою, какая-нито беда…
— Ладно, говорила уж, — оборвал мужик.
Женщина замолчала, но, видно, молчать ей было невмоготу, и она заговорила снова горячо, сбивчиво, торопливо, боясь, наверное, что ее опять перебьют:
— Ты не сердись, Егорушка, не надо. Чего ты сегодня сердитый такой? Больно мне, не сердись… Ты и вправду вечор заплутался в камышах, потому и не пришел ко мне? Я верю, верю! Тут есть такие крепи, такие глухомани, что не приведи господи. Я родилась на этом озере и выросла, дак и то, бывает, блукаю. Заплывешь в камыши, да ежели еще солнышко за тучами, — где берег, в какую сторону выбираться? — только небо над головой… Не сердись. Егорушка, вижу, как ты умаялся, миленький, — даже песням моим не рад. А ведь так любил поначалу мои песни! А у меня акромя песен и нет больше ничего, — вот она я, вся перед тобою, вся до последнего ноготка твоя: хошь — казни, хошь — милуй…
— Ладно тебе, — смягчился мужской голос, — завела, как поп на панихиде… Давай-ка лучше, что там пошамать принесла.
— Я счас, я счас! — заспешила женщина, видимо развязывая принесенный узелок с провизией. — Чо успела на ходу схватить… Лучок вот, капустка… Хлеб-то шибко уж… Как глина. Из отходов лучше не испекешь…
— Тьфу, мать твою! — снопа заерепенился мужик. — И когда он кончится, этот туман? Прямо как бельмы на глазах… А погреться ничего не притащила?
— Как же, как же, — заискивающе отозвалась женщина, — вчерась еще к Параське сбегала, приготовила, думала, ты ночевать ко мне придешь… Параська говорит — крепкая удалась, да только мутна больно. Из картошки да свеклы гнать наловчилась, старая сатана. Втридорога дерет, последнюю рыбешку у меня выудила.
— Поменьше разговаривай, побольше наливай! — как-то сразу развеселился мужик и громко крякнул после выпитой самогонки. — Плюй на мелочи жизни, Марьяна. Пей-гуляй, однова живем!
— Дак я уж и то, — грустно отозвалась женщина.
— Вот я и говорю… — жадно пережевывая пищу, давясь словами, продолжал мужик назидательно, — сегодня ты день прожил, он уже не твой, назад не вернется… Поэтому и надо ловить миг удачи, как говорит мой друг Кольша Кашкин. Счастье надо не ждать, а своими руками брать, Марьянка. За горло его, сучонку!
— Эх, в чем оно, счастье-то? — вздохнула женщина.
— А вот в том и есть… — мужик снова выпил, кхэкнул в кулак и, что-то пережевывая, загундосил в нос: — В том оно и есть, Марьянушка, чтобы не ждать милостей от природы… Ты в ресторане хоть раз была? Ах, да, ты и в настоящем городе ни разу не была. Ну, тогда тебе трудно объяснить, что такое счастье…
Мужик, кажется, выпил еще, закурил и пропел своим хриплым голосом:
Улыбнись. Маша,
Ласково взгляни,
Жизнь прекрасна наша,
Солнечные дни!
Перебирая руками за камышинки, я стал тихонько отплывать назад. Сперва мне казалось, что эти мужчина и женщина, невольным свидетелем встречи которых я оказался, тоже, как и я, сидели в лодке, на воде. И лишь теперь только догадался, что они находились на суше, — вода и камыш в этом месте вплотную подходили к берегу.
