Великая война - Гаталица Александар
Александр соглашается, но, выйдя из автомобиля на Славии, становится свидетелем необычайной сцены. Нет, странными были не люди, толкающие друг друга и прикасающиеся к нему, словно юродивые, и не то, что они оборваны и у них желтая кожа, а зрачки глаз как будто плавают в масле, — странной была тишина вокруг: ни звука, ни крика. Обступившие регента люди шелестят, как бесплотные тени, прикасаются к нему и беззвучно смеются, обнажая при этом потемневшие зубы… Регент поднимает голову, смотрит на толпу, на череду этих теснящихся голов, плохо держащихся на телах из соломы, замотанных в грязные тряпки и лохмотья. Люди веселятся, дети подносят ему букетики осенних цветов, отчего у Александра появляются слезы на глазах, но он не перестает удивляться. Никто не кричит, нет того гула, что всегда звучит над толпой даже тогда, когда каждому кажется, что он молчит. Король-освободитель идет дальше, а безмолвная толпа следует за ним, как армия призраков. В начале улицы Короля Милана в этой толпе уже несколько тысяч, при входе на широкую площадь Теразие за будущим королем, кажется, идет уже весь город — и все молчат.
И вдруг на площади Теразие появляется человек, у которого есть голос. Какой-то бездельник, столичный скандалист, неизвестным образом вытолкнутый толпой перед регентом. Он панически оглядывается, расталкивает руками невидимых врагов и замирает. Александр видит, что это какой-то бедолага с испитым лицом, которое изборождено морщинами, а худые руки свисают вдоль тела, как две сломанные жерди. И все-таки у этого пьяницы есть то, чего нет у толпы. Он орет, насколько позволяет ему горло, орет, словно только у него и есть голос: «Да здравствует король-освободитель! Да здравствует измученное освобожденное Отечество!» Стоящие поблизости хотят заставить его замолчать и пытаются задвинуть обратно в толпу это вынырнувшее на поверхность инородное тело, но регент останавливает их. Убеждаясь, что у него еще работают голосовые связки, он говорит, что каждый имеет право радоваться и праздновать победу Отечества, даже если он при этом пьян. Остальные безмолвно соглашаются, кивают головами, как заведенные куклы, а регент не находит в себе сил, чтобы спросить, почему все они молчат. Он должен идти. Должен идти дальше. Улица Князя Михаила слишком тесна, чтобы принять все эти молчаливые тени, среди которых, словно на крестном ходе всех живых и мертвых, идут матери и их сыновья, погибшие еще в 1914 году.
Перед кафаной «Русский царь» Александр произносит речь. Он единственный, у кого есть голос. Он кричит, чтобы его было слышно как можно дальше, но его слова разбирают только первые ряды: «Сегодня вы приветствовали мою армию, которая пришла с далеких гор и принесла вам свободу. Это огромная радость, награда за все ваши долгие мучения…» Но какая здесь радость? Какая награда? Кто здесь радуется? Где этот крикун, единственный, кто встретил его с радостью на своем страшном изуродованном лице? Александру становится неприятно. Что ждет его за углом? Что произойдет, когда он спустится к Соборной церкви?
Соборная церковь выглядит так, будто вместо здания осталась только его сущность. Света нет, неф освещен лишь свечами. И снова гробовая, божественная соборная тишина. Даже сербские церковные иерархи, целующие ему руки, не могут вымолвить ни слова. Правда, они открывают рты, но вместо слов с губ срываются шуршащие лепестки цветов и хриплый шепот, похожий на вздох смертельно больного человека. Где патриарх Димитрие? Где военные священники, с которыми он вернулся в Сербию? Регент проходит на покрытый соломой церковный двор, входит в Соборную церковь. Театральными движениями его почти подталкивают к местам, предназначенным для почетных граждан. Тогда начинается настоящее немое отпевание. Старейшина Соборной церкви безмолвно открывает рот, в одной руке у него три свечи, в другой — две, их огни переплетаются. Процессия священнослужителей движется по кругу, размахивая кадилами в сторону собравшихся, но молитвы не слышно; с галереи, где хор усталых горожан должен сопровождать пением шествие священников, не доносится ни звука. Народ полностью заполнил неф церкви, даже двери на паперть невозможно закрыть. Молодой король, медленно поворачивая голову, внимательно вглядывается во все эти усталые глаза, сияющие в свете свечей, и продолжает удивляться гробовой тишине. Кажется, все слились в невероятный единый организм, не находя слов, чтобы выразить радость своего освобождения…
Конец службы означал и конец этого удивительного безмолвного марша по столице. Только в доме торговца Крсмановича, где Александр решил провести первую ночь в Белграде, он услышал голоса и даже какой-то шум из других комнат, долго мешавший ему заснуть. Сон никак не приходил, и регент, босой, в ночной рубашке, сидел на краю кровати. Расстегнул рубашку и посмотрел на позорную татуировку в виде австро-венгерского орла, о которой не знал даже его отец. Двуглавого орла он нанес на кожу еще в молодости, когда неосторожно подумал, что Двуединая монархия будет вечным союзником Сербии. Сейчас он посмотрел на татуировку и сказал себе: «Война окончена. Дальше следует мир, объединение трех народов, а затем, вероятно, и обновление Сербии, но какой же она будет, если таким оказался первый день свободы?» Он еще долго задавался вопросом, куда подевались все голоса и звуки освобожденного города. На самом деле они устремились на Савскую пристань.
Не все были героями. Не все молчали.
Многие люди с нечистой совестью бежали из Белграда. Портниха Живка была среди них. Ни одна из ее помощниц не уговаривала ее остаться, ни одну она не убеждала поехать вместе с ней. Она знала, что все будут смотреть на нее искоса, и поэтому покинула Белград незадолго до освобождения столицы. За руку она ведет своего белокурого сына Евгения… Спускается к Савской пристани, где царит неописуемый шум. Все перекрикиваются, орут, ругаются, обзывая друг друга. В дыму костров люди толкаются, спотыкаются и наступают друг другу на ноги. На середине реки перевернулось какое-то судно. Находившиеся на нем кони с трудом поднимают над поверхностью воды морды с опухшими ноздрями и медленно тонут во вздувшейся реке. Живка садится в рыбачью лодку до поселения Бара-Венеция. Какой-то сварливый человек, похожий на преступника, взялся перевезти ее за неприлично большие деньги. Он отчаливает от болотистых зарослей камыша и выходит на течение реки. Кони исчезли. Утонули? Выплыли? Ее это не волнует. На Саву ложится низкий туман. Евгений спит, а Живка встает и выпрямляется, как настоящая героиня — она, портниха, бывшая владелица ателье, из примерочной которого люди попадали в далекое будущее… Бросает последний взгляд на Белград. Город возникает из тумана как украшение преждевременно замерзшей земли. Но это больше не ее город, это уже не ее 1 ноября, это — в любом случае — не ее 1918 год. Да и она уже больше не та, прежняя. Только у Евгения еще есть будущее… Только у Евгения. Для портнихи Живки Великая война закончилась тогда, когда она повернула голову в сторону Земуна и увидела там дороги, которые казались ей прямыми, но на самом деле были замкнутым кругом.
Уже на следующий день в Белграде все было в порядке. Вчерашний гул нечистой совести поднялся к городу по улицам Савамалы, и уже 2 ноября столица громко славила победу, как будто накануне никто не шептал, не шуршал, не шелестел.
Наступило 11 ноября 1918 года. Великая война была закончена.
Как будет выглядеть мир — об этом размышляли многие белградцы. Никто не верил, что 11 ноября война закончилась, и все хотели увидеть этот самый мир, словно он был демиургом или просто радугой, под которой первым пробежит самый счастливый. Одному криминологу было суждено увидеть знамение мира, но оно показалось ему отнюдь не раскинувшейся в небе радугой. Он снова увидел того самого интеллектуала из «бетховенского леса». Примчался, пролетел, наверное, через всю Сербию. Даже шальной пули для него не нашлось. Доктор Райс видит на другой стороне Теразие того самого молодого господина Капетановича. Вот он, куда-то спешит. В серый день под густыми облаками, из которых льется грязный дождь, смешанный с мокрым снегом, на нем уже не голубой мундир, а белый штатский костюм. Порхает по улицам столицы, прикрыв нос белым платком, и вот этот урод — мертвый внутри и живой снаружи — машет ему, предлагает перейти на другую сторону улицы, словно говорит ему: не сомневайтесь, господин, ступайте в грязь, шагайте по большим лужам, зияющим так, будто готовы проглотить вас, ведь я — мир. Чего еще ждет этот криминолог? Нужно просто шагнуть навстречу этому человеку в белом на той стороне улицы: он приглашает присоединиться к нему — нарумяненному, с подкрашенными волосами, с улыбкой, искривляющей лицо ужасными гримасами. В таком виде Арчибальд Райс первым увидел мир — мир, одетый в белое, но это не вызвало в нем даже намека на ощущение счастья. Доктор только повернулся и, полный отвращения, кинулся в сторону Савамалы, где на одной из тихих улочек прислонился к стене серого здания и, тяжело дыша, с трудом хватал воздух…
