Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Вместо воскресения мы имеем явление трупов, мило, нечего сказать. Из тереховской Москвы словно выкачан воздух. Каменный мост оборачивается каменным гробом. Вопрос только – чьим?..
Есть ощущение, что для автора в итоге – общим. В духе Маяка: «...пускай нам общим памятником будет...» Ну да, надгробным.
Особенно смешны разговоры критиков, что от того времени Терехов судит нашу мелкую современность. Уж не по поручению ли, так сказать, вурдалаков, не от лица ли того державного величия и прочих причиндалов? Дмитрий Быков говорит: там был масштаб, а у нас его нет. О-ой... Я б еще понял, если б судьями нашего века стали расстрелянные до войны иереи катакомбной Церкви, замученные профессора и академики, зачморенные писатели и раскулаченные крестьяне, философы и мистические искатели Бога... Но никого из этого ряда в романе нет.
Остается только эстетический эффект, весьма, однако, сомнительный. Если мы уже трупы, то как нас, Боже, манит, демоническая аура сталинского акме! Цитирую того же Быкова: «Книга, в общем, о смерти, запах которой так ощутим на руинах бывшей страны; о том, как вцепляется в человека биологический ужас после утраты всех целей и смыслов. Расследование, которое ведет герой, – заполнение жизни, попытка придать ей цель, вкус, напряжение. Смерть караулит на всех углах, и за каким свидетелем ни устремится рассказчик – там тоже либо смерть, либо безумие, либо, по-трифоновски говоря, „исчезновение“. Жизнь уходит сквозь пальцы, ежесекундно. Отвлечься не на что. Тем ярче сияют предвоенные и военные дни, дачи в Серебряном бору, теннис, влюбленности, дуэли – весь этот праздник, подсвеченный ужасом, потому что каждый день кого-нибудь берут. Такой страсти – во всех смыслах – советская история больше не знала»[27].
На мой же вкус, героя романа явно водят бесы. Вот про это и написана книга, которая, конечно, дает нам нечто к пониманию истории и современности. Но слишком уж трудно там пробиться к точности и какой-либо надежности. Журналистское расследование эпохи и человека в ней не весьма удалось, потому что у автора от начала до конца нет критериев правды. Нет критериев поиска. Точно замечено и то, что в итоге читатель так и не узнает, а как же все там было на самом деле. И это разочаровывает[28], даже если нам всерьез говорят, что самого дела не бывает.
Резонно замечает Дмитрий Володихин: «Главный герой без конца фонтанирует монологами о страхе смерти <...> Он бы и ушел в веру, но говорит себе: ведь если есть хотя бы один ничтожный шансик, что Бога нет, и все усилия напрасны, то, значит, вера не дает ни надежного выхода, ни даже надежного утешения... Любовь земная ничуть не лучше. Терехов <...> вбил весь свой недюжинный талант в доказательство сомнительной теоремы: вера и любовь в этом мире не греют; строил доказательства виртуозно; разрушал самые утонченные этюды любовных чувств; и к чему пришел? – в сущности, вся конструкция может быть торпедирована банальным: «Тебя не греют, а меня греют»»[29].
Однако заметим напоследок, что Терехов среди трех героев этой статьи самый неоднозначный. Все же он циник отчасти поневоле – и без радости. У него есть тоска. А это немало. Вот еще фрагмент из его интервью: «Вы знаете, я, к сожалению, давно уже умер как гражданин, и это, мне кажется, распространенное ощущение. У меня нет политических убеждений. <...> Никому не нравится жизнь, в которой мы живем. Просторы, природа, история, покойная великая русская литература, домашние животные, семья – это да. А жизнь – нет, никому не нравится. „Суровые, сударь, нравы в нашем городе“. Но никто при этом не видел России, которая была бы другой. Реальная Россия всегда – это всего лишь несколько жестоких слов, которые мы говорим друг другу»[30]. Но это, как замечает Слотердайк, с которого начата эта статья, есть пока только состояние несовершеннолетия, так как человек смиряется с положением дел, это позиция безучастного наблюдателя. Задача заключается в том, чтоб из такого состояния выйти.
5. Где граница цинизма?
Обречены ли мы жить в эпоху триумфально торжествующего цинизма?
В масштабе истории ситуация не выглядит однозначной. К примеру, Дмитрий Травин производит такое историософское обобщение: «Циничные эпохи в истории не раз следовали за эпохами радикальных перемен. А стремление к простым, хотя весьма дорогостоящим, радостям жизни возникало после того, как отмирало стремление к кардинальному переустройству общества. В Англии такой эпохой цинизма было, по всей видимости, время веселого короля Карла II (60-е – 80-е гг. XVII века), который сам жил и жить давал другим. Отгремели революционные войны, ушли в прошлое связанные с ними бедствия, появилась возможность делать бизнес и наслаждаться жизнью. И то поколение, которое помнило страшные дни казней и сражений, готово было забыть про религиозные распри ради торжества жизни, как таковой.
Во Франции такой эпохой цинизма и вседозволенности могла бы стать послереволюционная эпоха Директории, однако длилась она слишком недолго по причине полного развала экономики. Наполеон быстро навел порядок, однако затем вновь увлек общество великими идеями, которые к 1815 г. обратили страну в пепелище. И вот тогда-то поколение, сформировавшееся на этом пепелище, возлюбило жизнь значительно больше, чем Свободу, Равенство и Братство, вместе взятые. Что обеспечило Франции относительно стабильное, мирное, циничное и абсолютно коррупционное развитие более чем на три десятилетия (эпохи Реставрации и Июльской монархии). Лишь к концу 40-х гг. французы вспомнили о великих идеях, связанных в их сознании с Наполеоном, и привели к власти Луи Бонапарта.
То, что мы видим в сегодня нашей стране, не является чисто российским феноменом, Это – нормальный этап на длительном пути модернизации любой страны. Сегодня в России живет, правит и наслаждается жизнью поколение, прекрасно помнящее нескончаемый, „эротический“ советский сериал под названием „Голый прилавок“. И что бы там не говорилось время от времени о прекрасной эпохе Леонида Ильича, семидесятники по-настоящему ценят лишь сегодняшний, мир, в котором они находятся около рубля, на который все можно купить».
Травин связывает эти комплексы с мировоззрением, проблемами и психологическими комплексами лишь одного нашего поколения. И, вероятно, сильно упрощает. Феномен современного цинизма не сводится к празднику потребления.
Что же касается литературы, то цинизм ее просто убивает.
Как выход из цинического тупика, из состояния несовершеннолетия Слотердайк предлагает кинический смех. Об этом позитивном посыле философа не просто осмысленно, но и едва ли не с восторгом писал Игорь Ефременков: «...бросая вызов цинизму, Слотердайк противопоставляет ему кинизм, то есть дерзкое игнорирование серьезности и власти, интеллектуальную независимость и радостную “биофилию“ вопреки всему. <...> Слотердайк предпочитает живой взгляд и широкую добродушную улыбку. Посреди и вопреки сумеркам цинизма конца века. А вот уже собственно кинические жесты, с помощью которых философ предлагает зажатому со всех сторон цинику сопротивляться тяжеловесной Власти и собственной интеллектуальной серьезности. Эти жесты – „Да, но...“, „Ну и?...“, „А почему бы и нет?..“ – работают как самый последний, дерзкий и даже агрессивный аргумент в любой ситуации, где нас собираются „водить за нос“ и навязывать нам идеологические программы поведения и мышления. <...> За всем этим стоит экзистенциальное credo самого Слотердайка: трезво считаться с любыми данностями, которые подсовывает нам мир, без тени морализма и рационализации срывать с истины любые покровы. То же и с кинизмом философа: „культурный“ читатель рискует понять его как самоцельную грубость, пошлость, аморализм. Но ведь аморализм, отрицая мораль, сам еще принадлежит этой оппозиции – автор „Критики“ же ничего и не собирается отрицать, он предлагает мыслить по ту сторону всех и всяческих дуализмов. <...> И как бы ни обещал Слотердайк не выдвигать никаких „новых ценностей“, но в книге они говорят сами за себя: экстаз и самоуглубленная медитация, сексуальное опьянение и любовь, ирония и смех. Одним словом, оставаться на своем месте, как и раньше, делать свое дело, но – осознанно, отдавая себе в этом полный отчет»[31].
