Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Но в любом случае это еще не современный цинизм. Им уже удобно верить в идеологическую догму, в слова вождя – вот они и верят, не пытаясь нащупать какую-то критическую дистанцию.
Возможно, о стране думает только Сталин, удостоенный Тереховым прозвища Император. Но и тут нельзя сказать наверняка.
Что-то здесь схвачено, какая-то духовная вибрация человеческой требухи и мелочи, вынесенной на авансцену истории в момент надлома советского эксперимента. Но приходит в голову мысль: кто мешал Терехову найти духовную антитезу этому кругу, посвятить себя не мертвой зыби, а тому, что живо? Никто. Когда на дворе 43-й год, антитезу такую отыскать в принципе нетрудно на фронте и в тылу, в стране и за ее пределами. Однако военно-лагерная эпоха в своих наиболее трагических выраженьях вынесена Тереховым за скобки. И, думается, далеко не случайно писатель не ставит перед собой такой задачи. Конечно, герой не автор, есть пределы сходства. Но тереховский герой все ж явно сообщает нечто про автора. Для него идеализм – советский ли, антисоветский – тоже кончился.
С другой стороны, роман не фокусирует ни экзистенциальный вызов судьбе, ни абсурдистский немой вопль. Это все остается в потенции, и напрасно В. Топоров уверяет, что «Терехов мыслит себя, пусть и терпящим перманентное поражение, Воином Блеска (по слову философа Секацкого). Учителя у него другие: Анатолий Азольский, Владимир Богомолов, Юрий Домбровский и далее по алфавиту вплоть до Владимира Шарова, который в романе чувствуется тоже. Учителя у него – немецкие экспрессионисты Мейринк и Деблин. Учитель у него Фолкнер...» Все эти параллели очень на вырост, исключая разве что аналогию с Шаровым.
Характерно, что герой ведет расследование таким образом, что смысл его постепенно окончательно теряется. Оно течет по разным руслам, но эти потоки в итоге никуда не впадают. Наша опергруппа иной раз уходит куда-то далеко в сторону и начинает заниматься людьми, которые имеют самое косвенное отношение к происходившему. Но нет уже сил остановиться, какой-то механический завод у этой машины.
По словам А. Степанова, «книга, в конечном итоге, – о том, что невозможно написать Историю, даже если ты собрал все свидетельства и документы. Он цитирует: Мы бессильны даже в установлении милицейских подробностей: десять минут агонии императора на кунцевской даче при шести (самое меньшее) совершеннолетних цепенеющих свидетелях не поддаются достоверному воспроизводству...» Проблема в том, что любой большой смысл, который можно положить в основание большой прозы, идеалистичен. Притом именно такой смысл организует в единое целое эпизоды и детали повествования, дает им значение. А если идеалы исчерпаны, то и вместо романа возникает бред пустого словопроизводства. (Это, между прочим, одна из основных проблем современного романа, актуальная отнюдь не только для Терехова.)
И вот в результате – «Ничего не имеет на этом свете значения и смысла. Сталинская смерть, идущая косяком. И сталинские же стройки. И мелкие страстишки современности. И масштабные чувства. Не важно. Не интересно. Ни к чему весь этот фанатизм раскопок прошлого. Если, каким бы оно ни было, все оборачивается крематорием, могильной плиткой, домом престарелых, склерозом, Альцгеймером. Наплевать. Не имеет значения. И поиски Правды заканчиваются тем, что Правда предстает в трех вариантах. И ни один из них недостоверен»[25].
Интересна попытка Терехова ввести в повествование элементы оккультного свойства. Его герой встречается с мертвецами, устраивает очные ставки, допросы и дознания, квазиспиритические сеансы, причем описано все это предельно натуралистично, как бы взаправду. Мертвецы являются чуть ли не с приметами тления. Участники опергруппы то квазимистически путешествуют на историческом лифте в Мексику, то собирают свидетелей чуть ли не прямо на Каменном мосту[26]. Как точно кем-то замечено, они начинают напоминать собой персонажей фантазийного «ночного дозора». Тем более, что, как иногда нам намекают, им противодействуют некие неведомые, но мощные «темные силы». (Неведомыми они так и остаются до самого финала повествования.)
Оккультизм в современной прозе не новость, я уже писал о жанре оккультного романа и о классике этого жанра Проханове. У Терехова едва ли он прочно опирается на веру в спиритизм и прочие технологии общения с потусторонним. Но само присутствие этого мотива наводит на тягостные ощущения. Есть в романе привкус бесовского хоровода. Закружились бесы разны... – это о мире Терехова. Это какая-то пугающая кульминация романа, герой и автор которого зачарованы смертью.
Умысел писателя и его героя сформулирован, впрочем, не раз. «Никто не слышит этот подземный стон великого большинства: «ВЕРНИТЕ НАС!»» А Терехов услышал. Правда, только от обитателей Дома на набережной и прочих сталинских общаг для элиты. Но все ж. Подспудный, не весьма внятно выявленный импульс романиста – вернуть если не физически, то посредством какого-то все-таки объяснения, высвечивания, обнаружения какого-то смысла в том, что происходило тогда с миром, страной и людьми, в отсутствие Бога. Но нельзя дать смысл путем простого называния. Сколько ни тверди халва, сладко не будет. Сколько ни называй СССР Империей (или там неосоветскую Россию Великой Державой), это еще не определит миссии страны, народа и человека само по себе.
От лица героя производится мрачноватый нарратив: «С детства я знал: никаких воздаяний – ветер, ветер мял речную воду – я смотрел на Кремль и чувствовал его равнодушие и занятость большим, чем земные дела, и его недобрую памятливость – все должны и всегда... <...> Я никогда не чувствовал страха, я даже забывал смертный страх, когда видел Кремль и слышал Спасскую башню – я никогда не один, за меня отомстят; пусть Кремль не может пока признать всех своих своими – так надо, но то, что останется от нас, обязательно найдут и перезахоронят под залпы, поплывут ордена на красных подушечных кочках <...> есть место, где про нас знают все, запомнят и вернут, а мы – здесь – отстоим до конца...» Терехову кажется, что вмененный советской элите долг «исполнить и сохранить свою причастность к Абсолютной Силе» давал ей «сильнейшее ощущение... чего? Мне кажется – бессмертия. И только по недомыслию можно сказать, что прожили они в оковах. Они прожили со смыслом. Определенным им смыслом. И выпадение из него было большим, чем смерть, – космической пылью, Абсолютным Небытием, а про Абсолютное империя дала им четкое представление». А мне кажется, что эти мысли не настолько глубоки, чтоб на них строить здание эпического романа о России ХХ века.
Вместо воскресения мы имеем явление трупов, мило, нечего сказать. Из тереховской Москвы словно выкачан воздух. Каменный мост оборачивается каменным гробом. Вопрос только – чьим?..
