Николай Нароков - Мнимые величины
— Вы… Вы… — слегка рванулась к нему Евлалия Григорьевна, но он отстранил ее движение и ее слова.
— Вот, стало быть, и все. Я через неделю уеду, но к вам я еще зайду: с Супруновым. Из рук в руки передам. А Софье Дмитриевне вы от меня кланяйтесь, обязательно кланяйтесь! И за «соль» поблагодарите. Спасибо, мол! А я… Я пойду сейчас!
Он схватил ее за руку, но не так, как берут руку при встрече, а схватил за пальцы, поперек пальцев. Что есть силы сдавил (это было очень больно, но она не заметила боли) и весь передернулся. Кажется, хотел сказать еще что-то, но не сказал ничего, а вышел в коридор. Пошел тяжелыми шагами, как бы падая, и, не оборачиваясь, вышел на лестницу. Евлалия Григорьевна подождала, пока он не спустится с первого пролета, и только тогда закрыла дверь: очень осторожно, стараясь не стукнуть. И сразу же почувствовала, что стоит в полном смятении, в таком большом смятении, которое спутало в ней все ее мысли и чувства. Она очень быстро, почти бегом, пошла назад, но не зашла в свою комнату, а на самом деле уже бегом побежала к Софье Дмитриевне. Вбежала, схватила ее за плечи и, не в силах сдерживать себя, разрыдалась.
— Что такое? Что такое? — забеспокоилась Софья Дмитриевна. — Случилось что-нибудь? Что такое случилось?
— Он такой несчастный! Он такой несчастный! — сквозь рыдания судорожно вырвалось у Евлалии Григорьевны.
— Кто? Кто несчастный? Семенов этот?
— Он не Семенов… Он…
— Да сядьте же, сядьте! Успокойтесь! И что оно такое? Что оно такое, Господи!
Евлалия Григорьевна, сдавливая рыдания, бессвязно и путано, сама плохо понимая, стала рассказывать Софье Дмитриевне «все», но у нее получалось так, что рассказывать было почти нечего: Семенов на самом деле — Люб-кин, и он уезжает «насовсем», вот и все. Остальное же было неясным и бесформенным, так что о нем и рассказать было нельзя, и Евлалия Григорьевна только путалась в словах. Она то говорила, что «он несчастный», то уверяла, что он «в папиной смерти не виноват», то хотела что-то объяснить про «соль», то пугалась, потому что его «на смерть посылают». Вспомнила про то, что она «на какую-то Евла-лию похожа», и про то, что «машинка у меня останется»… Говорила бессвязно, сбивчиво, сумбурно и все уверяла, что ему «добра, добра хочется». О том же, в чем он сознался («женщину убил!»), она промолчала: то ли не вспомнила, то ли скрыла. Софья Дмитриевна слушала и, конечно, ничего не могла понять из ее слов, но, не понимая слов, она понимала сущность.
— Несоленая соль? Большевистская-то соль несоленая? В навоз ее бросить? с очень большим одобрением переспросила она. — Та-ак!
— Да, он все об этом говорил! — сдерживая уже утихшие рыдания, сказала Евлалия Григорьевна. — «Ненастоящее», говорит!..
— Ненастоящее? — сурово нахмурилась Софья Дмитриевна. — Самое оно ненастоящее… Ничего настоящего в нем быть не может, потому что из злобы оно вышло и к злобе идет. Самое оно из всех ненастоящих ненастоящее!
— Да!.. И «меня, говорит, на смерть посылают, но я убегу!».
— Убегу? Это он не от смерти… Это он от чего-то другого убежать хочет.
Евлалия Григорьевна утихла и только вздрагивала плечами. И перед нею стало связываться в одно все то, что только что говорил Любкин. И когда связалось оно, то перед ее глазами неясно поднялось что-то большое, бесформенное, смутно напоминающее своими очертаниями человеческую фигуру, темное и зловещее, отсвечивающее кровью и ухмыляющееся ухмылкой давящей уверенности в себе.
— Софья Дмитриевна! — вся затрепетала она, хватая старуху за плечи и прижимаясь к ней. — Мне страшно!
Софья Дмитриевна ничего не ответила, а только нервно сжала ее руку.
— Мне страшно!.. Что погубило Валю и папу? Что погубило и… его самого, Любкина? Что нас всех губит?
Софья Дмитриевна молчала, пожевывая губами. Потом вздохнула.
— А этого я не знаю… — медленно и тихо сказала она наконец. — Навалилось оно на всех и давит, а что оно такое, я не знаю. И выходит так, вижу я теперь, что оно даже и на них самих давит, на тех, которые взвалили… Их, выходит, оно тоже раздавливает. Значит, оно такое, что оно только давить может, а больше оно ничего не может! Ну, и… Ну, и…
Она на секунду остановилась.
— Ну, а если так, то оно само себя задавит, не иначе! — очень уверенно закончила она.
А Евлалия Григорьевна все прижималась к ней.
КОНЕЦ
