Даниил Гранин - Картина
Лосев удрученно признался, что рассказывал, разумеется, не как материал для газеты.
— Кому же?
— С моей стороны было неосмотрительно, бестактно.
— А все-таки?
Какая-то нотка в его голосе насторожила Лосева, жаль, что в темноте лица уваровского не было видно.
— Других выгораживаешь? Благородный. Почему же на меня тебе плевать?
Лосев смутился, никогда не слышал он от Уварова грубостей.
— Виноват, — сказал Лосев. — Мой зад, ваш ремень!
— А что мне с твоего зада, вместо своего не подставлю, — с сердцем сказал Уваров. — Ты вот говоришь, что не знал про статью, почему же предупреждал меня, что собираются писать?
— Ходили разговоры. Меня предупреждали.
— Кто?
— Поливанов, например.
Уваров ехидно фыркнул.
— На Поливанова не вали. Он ни при чем. А вот как понять твои действия? Ты знать не знал про статью, а приехав откуда-то, сразу отменил снос дома. Да еще с таким напором. Кричал на Пашкова.
Объяснения у Лосева были подготовлены, выложил их одно за другим, вплоть до смерти Поливанова — вот какая обстановочка складывалась в городе, другого решения у него не было, поступал по своему разумению, поскольку личную ответственность несет.
Намек подействовал, Уваров отступил, признал, что Лосев хозяин, что он обязан учитывать местные обстоятельства, никто не покушается на его права, ему решать — обычное учтивое предисловие, после которого у него следовало — «но я бы на твоем месте… (воздержался, не торопился, подумал, учел…)».
— Значит, ты не знал про статью. Не знал и не организовывал. Ну что ж, я тебе верю… — Помолчал, заполнив паузу невидимой усмешкой, как будто что-то ему было известно про Лосева. — Но ты вдохновил на нее. Что, не так?
Лосев оторопел, не нашелся с ответом.
— Чужими руками действовал, а теперь отказываешься: я не я и хата не моя?
Изворот был унижающий, все явилось куда некрасивей, чем предполагал Лосев, и брезгливость в голосе Уварова звучала оправданно, вот что было стыдно.
— Не хотел я, мне вовсе не нужна была эта статья, — с чувством сказал Лосев. — Я бы и без нее… Вот вы про совесть, а тайком взрывать — это как? Это же стыдоба!
— Безнравственно?
— Да, безнравственно, — повторил Лосев, укрепляясь.
— О нравственности печешься, а глупость совершаешь. От глупости ведь больше вреда, Сергей Степанович. За безнравственные поступки мы с тобой расплатимся на том свете, а за глупость на этом.
— В чем же моя глупость?
— В том, что ты меня подвел. Мне без разницы, где будет филиал. Мне важно, чтобы он был. Ничего я к твоей заводи не имею. Что я, против красоты? Чушь это. Хотя могу сказать, где угодно, и тому же Орешникову, которого мы встречаем, что не до этого нам сейчас. Никого не беспокоит, что мы церкви, надо не надо, повсюду восстанавливаем. Строителей нет, материалов нет, а на церкви — пожалуйста. Мне на твой роддом было труднее средства выделить, чем на реставрацию собора. Надоело мне это увлечение. Да и если уж пользоваться твоим словарем — безнравственное это дело, безбожное…
Говорил он с болью, и Лосев понимал эту боль и, сочувствуя ему, спорить не стал. К Лыкову это, конечно, не относилось, в Лыкове ничего еще не восстановили…
— …Я-то после разговора с тобой уверился в тебе, подтвердил Орешникову, что все о'кей, к стройке приступаем. Между прочим, у меня репутация человека слова. Я считал, что и на тебя можно полагаться. Теперь выходит, я Орешникова подвел. Может, и он кого повыше подвел. Такое не прощают.
— Вы-то что могли, это я вас подвел.
— Они со мной дело имеют.
— А может, статья, она как раз кстати? — с надеждой спросил Лосев. — Показывает, почему тянули, сопротивлялись, что мешало.
— Она кстати, — Уваров горько крякнул. — Кой-кому! Мне лично критика в центральной печати сейчас совсем некстати, все испортит! Все задуманное, все планы. Вроде бы ерунда, а многое может погореть!.. Знал бы ты… — Он остановился, отвернулся. — Сколько готовил… Эх, руки у меня связаны. Тебе-то известно, какой у нас тут кавардак, задыхаюсь я от бесхозяйственности, смотреть тошно! Лосев, Лосев, не ожидал я от тебя, с какой угодно стороны готов был, но не с твоей.
Зашагал тяжело, вбивая ногой вес свой в бетонные плиты, в весь их многотонный массив, пронизанный железной решеткой арматуры. Бетонная плита и шов, плита и шов. Вся земля была надежно укрыта глухой их толщей.
— Тебя что толкнуло? Тщеславие? Боюсь, что так. Надеялся оставить о себе долгую память, благодарность граждан, и тому подобное. К сожалению, Сергей Степанович, помнят лишь того, кто наверх идет. Недавно я в Москве посетил одного деятеля. Искал, искал, где его кабинет, никто не знает. Еле нашел. Комнатушка. Не повернуться. Там его портрет не уместится. Тот самый, который я на демонстрации нес. Представляешь? — Встреча эта, видимо, впечатлила его. — Нет, слава, почет, память — все это суета. Порядок бы навести, вот что хочется. Теперь неизвестно, что будет, что состоится…
— Разрешите я Орешникову проясню, как все было.
— Нет уж. Я не привык подчиненных подставлять.
— Зачем вы меня вызывали, Дмитрий Иванович?
— Такие вопросы задавать не положено.
— В новой-то должности, на правах будущего зама, мне должно иногда позволяться, — не удержался Лосев и даже подмигнул.
Молчание наступило мгновенно, словно Лосев замкнул накоротко, и все выключилось.
— Позвольте тогда мне по существу спросить кое-что? — спросил Лосев.
— Попробуй.
— Если бы я не стал возражать Пашкову и разрешил бы взорвать, как бы сейчас это выглядело?
— Выглядело бы как обычная строительная площадка.
— А мы с вами? Получилось бы неудобно… — Лосев говорил задумчиво, как бы выискивая след.
— Для кого неудобно? — Некоторое напряжение прозвучало в голосе Уварова, и Лосев вспомнил замечание Тани.
— Не следовало Пашкову так настаивать.
— Почему же? — не сразу спросил Уваров.
— Потому что он настаивал после звонка из газеты.
— Откуда тебе известно? Держал связь с газетой?
— Нет, мне сегодня сказали.
— Сегодня? — Уваров невесело рассмеялся, словно бы о чем-то знал. — Допустим, после звонка, что это меняет?.
— А хорошо ли это?
— Ты специалист по нравственности, ты и оценивай. Дальше что?
— Выполни я требование Пашкова, вину свалили бы на городские власти. Лично на меня. Вышло бы, что мы и общественность обманули, и газету.
— Логично, — неожиданно согласился Уваров. — Теперь бы спрашивали с тебя, точнее с твоих людей, с Морщихина или кто там у тебя. И получили бы взыскания.
— И я получил бы.
— Наверное, — подтвердил Уваров. — Помнится, ты соглашался на это. Сейчас бы я тебя преподнес Орешникову как такого-сякого. Я бы к тебе меры принял. Ты знаешь, меры всегда должны быть приняты. Теперь же и дело не сделано, и под удар поставлен не ты, а я. А мое взыскание, оно больше весит, чем твое. От него круги дальше идут. Тебе самому полезнее, чтобы я был чист. В твоих это интересах. Цинично? Нисколько. Я ведь знаю себе цену, и ты знаешь. Мои возможности — это и твои возможности. Что, не так? Зачем же ты рискнул? В чем смысл был твоего расчета? Думаю, что твоя победа, Сергей Степанович, в общем и целом нерентабельна. Дело от этого больше потеряет, чем получит. Плохо ты сосчитал. Ты ввел в расчеты переживания. Оперировать же надо фактами и цифрами, они для всех людей одинаковы. Это у Каменева — вкусы, мода, искусство, а у нас с тобой — наука.
