Дмитрий Быков - Орфография
Но окончательно он решился уйти в день, когда Соломин привел попа.
Поп явился в три часа пополудни. Льговский только что вернулся из нетопленой Публичной библиотеки с грудой ценных выписок, все по восемнадцатому веку (к едва освоенному опыту которого, без сомнения, должна была теперь обратиться русская поэзия). Все фантастические тезисы, весело и напряженно обдумываемые по пути на Крестовский, остались у него в голове: сесть за письменный стол ему пришлось только в половине шестого, и не для работы. Он вошел, как выяснилось, через минуту после попа.
Поп раздевался на первом этаже, снимал длинное пальто с меховой оторочкой, сбрасывал его на руки подобострастному Соломину, долго расчесывал редеющую шевелюру и густую рыжую бороду. Вид у него был хитрый. Во всех движениях попа была сладкая плавность. Он продул расческу и спрятал ее куда-то под рясу, долго смотрелся в волнистое зеркало, подмигнул отражению и обратился к Соломину:
— Ну-с, Николай Константинович, я готов.
— Так пойдемте, пойдемте, — засуетился Соломин. Такое подобострастие было вовсе не в его духе — он был человек уверенный, не без барства, которое всегда раздражало Льговского. Поп явно был зачем-то нужен барину, но что попу делать у крестовцев?
Соломин обходил комнаты: он специально приурочил явление попа к обеду. Обедали на Крестовском в три. Выходили в столовую не все — в коммуне художники преобладали над учеными, а потому предпочитали есть у себя, в одиночестве. Впрочем, сегодня Соломин настоятельно просил собраться всех: первым пришел заинтересованный Корабельников, за ним тихой тенью просеменил Мельников, неуклюже протиснулся Барцев, спустился Краминов, явились неразлучные Кульбин и Митурин, внеся с собой стойкий запах краски, — следом анархо-крестьянствующий Конкин, конструкционист Ладыгин и поэт-речитативист Лотейкин, Бог весть с чего причислявший себя к футуристам, но гордо приделавший приставку moi. Разумеется, ни одно сборище по-прежнему не обходилось без Драйберга и Камышина.
— Что ж, други, — это было любимое обращение Соломина, оказавшегося большим славянолюбом. — Я вам представлю сегодня человека, в котором, не шутя, вижу для Родины большую надежду. Здесь, что греха таить, мы много говорим о новой России, России без попов. Но представьте — есть и в церкви у нас единомышленники! Позвольте представить: отец Алексей Галицкий, священник Троицкого собора, большой мой друг и, смею сказать, учитель. Думаю, что и вам послушать его душеполезно, как говорят люди церковные.
«Фи, мерзость, — подумал Льговский. — Раскаявшийся батюшка. Сейчас начнет говорить, как устроены плачущие иконы. Предложит свои услуги в агитации. Все это под варево из мороженой картошки… Нет, уйду, уйду».
— Любезные братья по вере! — густо проговорил поп. — Знаю, что не всем понравятся слова мои, но вера у нас одна, на том стою. Все мы с вами посильные труженики великого обновления России, и как русский священник, чающий этого обновления, — я благословляю вас и силу, вас породившую. Патриот моего Отечества, я благословляю Ленина. Ибо великой Россия станет только с большевиками: силу за ними чувствую былинную, решимость мученическую. Христианство давно призывало богатых одуматься, бедных — выпрямить спину. Вместе мы построим новую церковь — Великую красную церковь единой обновленной России!
Ах вот как, догадался Льговский. Ему приходилось читать про обновленцев (почти всегда что-нибудь брезгливое), но живого попа обновляющейся церкви он видел впервые.
— Из всех сил, присутствующих сегодня в жизни нашей, — басил поп, — одним большевикам под силу удержать Россию от разрухи, распада, отрешения окраин… Россия создана быть империей — или не быть вовсе. Империей ей и быть — под большевиками или нет. Сказано: откроюсь не искавшим Меня. Сбывается на глазах: большевики отвергли Христа — чтобы тем верней следовать Его путем! Отряхнув вековую патину… вместе с молодой властью… нести сжигающую весть… и та-та-та…
Льговский уже не слушал. Он давно ждал чего-то подобного. Там, где ему рисовалось вольное содружество художников, мир веселой свободы и творческой молодости, — возрождалась прежняя империя, только безмерно поглупевшая, и точно так же пели над ней сановитые, хитрые попы: пели они какую-то скучь, вроде «Интернационала». Впереди шагал Христос. Вот что, оказывается, имелось в виду: сказать бы автору…
— В Ленине есть дух великих русских пророков, — опершись о стол, солидно продолжал поп. — Отсечь все лишнее… разрушить храм старого… библейский Самсон…
Тут Льговский хихикнул. Ленин был лыс, как колено. Страшно подумать, во что ушла сила у этого Самсона.
— Стихийная избяная Русь… — гнусил поп.
— Правильно! — крикнул Конкин. Отличительной особенностью этого крестьянского анархиста было то, что на фаянсовый унитаз в роскошном прилукинском клозете он забирался с ногами и устраивался орлом. Он вполне мог бы сидеть на нем в менее горделивой позе, но шел на неудобства ради сохранения глубинной подлинности, которой Льговскому было не постичь.
— Это все хорошо, — с ядовитой, бархатной учтивостью вступил Корабельников; его медный бас с легкостью перекрыл поповское блеяние. — Но скажите вы нам, любезный: при чем тут Бог, которого, по моим наблюдениям, нет и неизвестно?
Он готовился к очередному бою, который собирался выиграть одним из своих грязнейших кощунств: надо было сразу показать гостю, кто тут главный. Поп, однако, был малый не промах — он явно готовился к беседе.
— Не вы ли, Александр Александрович, написали «Апостола»? — вкрадчиво спросил он.
— «Апостола» моего ваш Синод под нож пустил, — буркнул польщенный Корабельников.
— Всякий поэт с великим даром вроде вашего свидетельствует о Господе, — не давая ему вставить слова, заторопился поп. — Поэзии нет без Господа, хотя бы она и не искала, и не сознавала его. Россия не примет революции без Бога, нельзя разрушить храм, не создав нового…
— Мы вместо храма предложим машину! — пискнул конструкционист Ладыгин.
— Однако и машина свидетельствует о Господе своей соразмерностью, — не терялся поп.
— Бездушной вашей машине молитесь сами! — провыл Конкин. — Мы будем молиться ослезенным глазам кобылиц!
— Революция — стихийное явление народной веры, — поддержал Алексей Галицкий. — Вера народа — не книжная вера интеллигенции, а подлинный Христов огонь, который очистит… закалит… выжжет… переплавит…
Вот и всё, понял Льговский. Они прекрасно договорятся между собой. Самое мерзкое, что было в тех временах, и самое угрожающее, что есть в этих. Они сольются и построят свой дивный новый мир. Я, которому только и нужна свобода, опять остаюсь не у дел. Палач и жертва обнялись, над ними молнии взвились. Когда я наконец привыкну, что вся их борьба — чистая видимость? Попользовались нами, хлюпиками, да и амба. Мы помогли им раскачать лодку только для того, чтобы они имели шанс пересесть на дредноут.
