Кэрол Брант - Скажи волкам, что я дома
— Давай я… — предложила было Грета.
— Нет. — Я покачала головой и пододвинула стул еще ближе к Тоби. Я хотела, чтобы все было ясно и честно. Хотела, чтобы мама увидела, как я сижу, держа руку на голове Тоби.
И она увидела. Остановилась у подножия лестницы и прищурилась, вглядываясь в сумрак.
— Джун?
И больше она ничего не сказала. Посмотрела на Тоби, потом — на Грету, и что тут было говорить? Все было и так понятно. Мама прижала ладонь ко рту, развернулась и побежала обратно наверх, за папой.
А потом мы говорили много и долго. Мама с папой, конечно, сердились и наговорили немало обидного. Но в основном задавали вопросы, и когда я все им рассказала, они все-таки поняли, что Тоби был моим другом.
Когда все было сказано, мы еще долго сидели молча, все вчетвером. В напряженной хрупкой тишине, какая бывает только в церквях и библиотеках. В такой тишине, которую все очень стараются не нарушать. Мы наблюдали, как поднимается и опускается грудь Тоби, и это было единственное подтверждение того, что он еще жив.
Первой поднялась мама. Она подошла к дивану, опустилась на колени и положила ладонь на лоб Тоби. Я смотрела, как она ведет рукой по его мягким, как пух, волосам. И хотя мама стояла ко мне спиной, мне показалось, я слышала, как она прошептала: «Прости». Мне очень хочется верить, что я это слышала. Мне надо было знать, что мама понимает: в том, что случилось, есть и ее вина. Что наша ревность, зависть и злость — это тоже болезнь. Точно такая же, как СПИД.
В конце концов Грета с папой ушли, и мы с мамой остались вдвоем. Мы с ней вдвоем над неподвижным телом Тоби. Когда он перестал дышать, мама протянула руку и положила ее мне на плечо. Так закончилась история еще одного человека.
В тот же день, но уже поздно вечером — гораздо позже того, как тело Тоби забрали и увезли, — когда все уже спали, я увидела кое-что, о чем рассказала только Грете. Мне не спалось, и я спустилась в гостиную. Даже не знаю зачем. В гостиной было темно, только на столике рядом с камином горела лампа. Мама стояла на стуле перед портретом. В одной руке у нее была тонкая кисточка, а в другой — пластмассовая крышка от коробки с мороженым, которую она использовала как палитру. Застыв на месте, я наблюдала, как мама окунула кисточку в краску и, прежде чем коснуться кистью холста, слегка наклонила голову набок, внимательно глядя на портрет. Точно так же, как делал Финн. Я смотрела и не верила своим глазам: мама сама разрисовывала портрет! Проснувшись утром, я сразу спустилась в гостиную. Посмотреть, что она нарисовала. У меня на шее теперь появилось затейливое серебряное ожерелье. А на пальце у Греты — серебряный перстень с камнем, ее талисманом.
Иногда я говорю себе, что это не так уж и страшно. Стать невольным убийцей того, кто все равно уже умирал. Убить человека, который и так был почти мертв. Я пытаюсь себя убедить, но у меня ничего не выходит. Два месяца — это шестьдесят дней, 1440 часов, 86 400 минут. Я украла у Тоби миллионы минут. У Тоби и у себя самой. Вот к чему это привело. Мои родители считают Тоби убийцей, но они никогда не узнают обо мне. Никогда даже не заподозрят, что настоящий убийца живет рядом с ними, в их доме. Неважно, что Тоби меня простил. Что он ушел без единой плохой мысли обо мне. Что мы расстались добрыми друзьями. Это ничего не меняет. Черные пуговицы навсегда вбиты мне в сердце. Я буду носить их в себе всю жизнь.
Но помимо этого в моем сердце есть знание, что я все-таки выполнила обещание и позаботилась о Тоби. Я оставалась с ним до конца, и ему не было одиноко, когда он уходил. Финн хотел, чтобы все было именно так. И иногда, когда нет больше сил грустить, я говорю себе, что одно почти стоит другого. Наверное.
Единственное, что я знаю наверняка: у меня больше нет моей суперспособности. Мое твердое сердце разбито, и я снова стала обыкновенной. У меня нет друзей. Ни одного. Если раньше я думала, что, может быть, стану сокольничим, то теперь уже не сомневаюсь. Потому что мне нужно раскрыть секрет. Мне нужно понять, что делать, чтобы все возвращалось ко мне вместо того, чтобы всегда уноситься прочь.
Согласно завещанию Финна, после смерти Тоби все их имущество переходит к нам с Гретой. В том числе и квартира в Нью-Йорке. Иногда я представляю, как сложится наша жизнь в будущем. Каждая пойдет своей дорогой. Университеты, мужья и дети. Может быть, мы будем жить далеко друг от друга. В разных концах страны или вообще в разных странах. На разных континентах. А потом, еще очень не скоро, мы обе состаримся и превратимся в согбенных старушек в очках и вязаных шалях. И мне представляется, что все эти годы, которые нам предстоит прожить, мы будем время от времени возвращаться в квартиру Финна. В наше тайное место. Место, которое Финн и Тоби оставили нам.
Но та волшебная комната в подвале — она всегда будет только моей. Среди вещей Тоби я нашла фотографию, где мы с ним сняты в елизаветинских костюмах. Я вставила ее в рамку и повесила на стене в подвальной комнате. Я спустилась туда лишь однажды, совсем одна. Но мне не было страшно. Ни капельки. Тоби однажды сказал, что когда они с Финном узнали, что у них СПИД, они отнеслись к этому спокойно. Не убивались, что жить осталось так мало, и не чувствовали себя слабыми и беспомощными. Наоборот. Они почувствовали себя всемогущими. Как будто ничто не могло их задеть и испортить им жизнь. Может быть, что-то от такого отношения к жизни передалось и мне, потому что, когда я шла по коридору в подвале, мимо тех жутких матрасов и темных ниш, я вообще ничего не боялась. Я чувствовала себя сильной и неуязвимой. И не было в мире такой силы, которая могла бы меня одолеть.
У Тоби не было похорон. Он сам не хотел, чтобы его хоронили в земле. Как-то раз он сказал мне — как бы в шутку: «Я как-то не вижу себя в гробу». Не помню точно, что на это ответила. Может быть, что не вижу его и пеплом, развеянным по ветру. Что-то вроде того.
Все это время я думала, где сейчас пепел Финна. И когда спросила у мамы уже в сто первый раз, она наконец призналась, что забрала его себе. Он хранится у нее в шкафу на самой верхней полке. В красивой урне из полированного дерева. Я представила себе, как по ночам, когда все уже спят, мама берет эту урну и проводит рукой на ее гладкому боку. Как она шепчет, что очень сожалеет, что относилась к Тоби так зло и неприязненно. Что очень жалеет, что все так получилось. Я представляла себе все это, потому что мне очень хотелось думать, что так и есть. Мне нужно было поверить: мама сделала то, что она сделала, из-за любви. Потому что, если из-за любви, я смогла бы это понять. И простить. Это дало бы надежду, что когда-нибудь я, возможно, сумею простить и себя.
