Юрий Поляков - Замыслил я побег…
— Я же сказала тебе — больше не приходи! — прямо с порога залепила Дашка.
Катя, посвященная уже, видимо, в историю охлаждения дочери, молча прошла в комнату.
— А он тебя, между прочим, любит! — грустно сообщил Башмаков.
— Пьяных и выпивших просьба не вмешиваться! — отшила Дашка и, глядя на Антона ледяными глазами, повторила: — Я же тебе сказала: ты мне надоел!
— Почему? Я же тебе… для тебя…
— Та-ак, пошли упреки! Цветы, извини, давно на помойке, устрицы — в другом месте, а все остальное…
Дашка метнулась в свою комнату, погремела там, позвенела и вынесла два туго набитых пакета: в одном тряпки, а в другом косметика и парфюмерия.
— Я не в этом смысле, блин…
— Та-ак, мальчик забирает свои подарки и выкатывается сейчас же! — противным голосом приказала Дашка.
И Башмаков даже похолодел от того, насколько голос дочери был похож на Катин голос, когда в давние, молодые времена жена выгоняла его из дому.
— Не уйду! — объявил Антон и для достоверности налил себе стакан до краев.
— Ну, давай на посошок, — разрешила Дашка. — И вперед!
— Нет.
— Антон, я думаю, вам сейчас лучше уйти! — это сказала появившаяся Катя.
— Исчезни! — подтвердила Дашка.
— А вы? — парень с надеждой посмотрел на Башмакова. — Вы тоже хотите, чтобы я исчез?
— Их больше, чем нас, — вздохнул Олег Трудович и указал карандашом на изображение «груши».
Это предательство предполагаемого тестя окончательно сломило Антона. Он, пошатываясь, пошел к двери, где ему насильно были вручены оба пакета. На улицу брокер вышел только с одним пакетом и долго разбрасывал по сугробам кофточки, юбки и обувь. Потом он залез в машину и, разворачиваясь, сшиб контейнер с мусором. Парфюмерию, как выяснилось позже, Антон расколотил около лифта, и потом еще долго башмаковский подъезд благоухал французскими ароматами…
А на следующий день Олег Трудович чуть не умер. Дашка вообразила, будто сердечный приступ у отца случился из-за ее разрыва с брокером. Она даже плакала.
Поздно вечером Башмаков услышал разговор, доносившийся из кухни.
— …конечно, ему тяжело, — объясняла Катя, — он же все-таки у нас с тобой докторскую писал. А теперь вот, пожалуйста, на стоянке — подай-принеси. И тут ты еще…
— А что я?
— «Что я»! С брокером своим…
— Мама, он же козел!
— Зачем же ты тогда с козлом по полной программе откувыркалась?
— Да в том-то и дело! Пока с парнем по полной программе не откувыркаешься, не поймешь — козел он или не козел!
— Не-ет… Мы не такие были!
— А какие? Ты считаешь, чтобы понять, козел или не козел, нужно всю жизнь с ним прожить, детей нарожать и перед смертью сказать: «Правильно меня предупреждали — козел оказался!»?
— Ну, не знаю… У женщины должна же быть гордость или по крайней мере хоть какое-то чутье на козлов.
— Неужели? Что же ты Вадима Семеновича не прочуяла?
— Напрасно ты так…
— Как?
— Так. Я сама себя за это простить до сих пор не могу. Я ведь совсем дурочкой была, когда замуж вышла, ничего не понимала. Ни с кем даже не целовалась. А Тапочкин… Ну, сама знаешь. А тут Вадим… Вот мне и померещилось…
— А я не хочу, чтобы мне мерещилось, когда у меня будут уже муж и ребенок. Пусть мне лучше десять, сто десять мужиков до этого померещатся! А потом — ни одного. Я не хочу жить, как вы!
— А как мы живем?
— Как попутчики. Пока ехали вместе, даже ребеночка завели. Но в любой момент каждый из вас может встать и сойти. А ребеночек…
— Ребеночек сам в любое время может сойти. А вот я уже не сойду…
— А он?
— А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет…
Башмакову стало до слез обидно, что фигурирует он в каком-то унизительном козлином контексте, что сравнивают его с этим мерзавцем Вадимом Семеновичем и что родная дочь говорит об отце в третьем лице — «он». Олег Трудович вдруг почувствовал в сердце опустение и накрыл голову подушкой…
25
Эскейпер пощупал пульс — ритмичный трепет потайной жилки его успокоил. Он взял лист бумаги и написал:
«Катя! Звонила Дашка и просила купить ей „Суперпрегновитон“. 100 капсул. Не ищи меня. Прости, если сможешь!
О. Б.»«„Не ищи… прости, если сможешь!“ — оперетта какая-то, — сам на себя разозлился Башмаков. — А „О. Б.“ — это и вообще, кажется, какая-то разновидность женских тампонов…»
Эскейпер тщательно разорвал записку, открыл оконную створку, выбросил клочки — и они стайкой белых мотыльков, трепеща, полетели вниз.
«А вдруг, — подумал он, — уже открыт способ из клочка записки восстанавливать весь текст? Ведь научились же из клетки выращивать целую овцу! Катя находит клочок, узнает башмаковский почерк, несет отрывок куда следует — и пожалуйста: „…Не ищи меня. Прости, если сможешь!“ Да что ж мне сегодня разная хреновина в голову лезет! — возмутился эскейпер и снова пощупал пульс. — Нету пульса!!! Как это нет?! Не может такого быть. Ищи! Да, действительно вот он. Но слабенький-слабенький…»
Привычка щупать пульс осталась у Башмакова с того памятного приступа, случившегося наутро после изгнания брокера Антона. В тот день Олег Трудович проснулся с тяжелой головой и непривычным неудобством в сердце, но на работу все-таки пошел. Честно говоря, поначалу он грешил на виски, распитое вечор с несостоявшимся зятем. В ту пору часто травились поддельным алкоголем. Рассказывали даже жуткую историю про знаменитого актера, раздавившего вместе с женой после спектакля купленную в палатке бутылочку. В общем, похоронили их вместе, по-супружески… Оказывается, чтобы помереть в один день, супругам совсем не обязательно вести изнурительно правильную семейную жизнь и совершенно излишне быть праведниками, достаточно сообща набузукаться поддельной водкой. Вот времена-то!
Когда Башмаков, опоздав, доплелся до работы, Анатолич был уже на месте и сметал снег со старых «жигулей», загнанных кем-то на стоянку вроде бы на денек, да так и не востребованных. Машину надо было перетолкать на другое место, чтобы не мешалась. Это прежде, при коммуняках, на тачке ездили до тех пор, пока она не превращалась в ржавую труху. А теперь в Москве полным-полно по дворам, да и прямо на улицах вдоль тротуара брошенных автомобилей, скособоченных, со спущенными шинами, пыльных или заснеженных. Их не успевают убирать, как трупы в эпидемию. И это обилие брошенных машин разбередило в башмаковской душе одно детское впечатление.
Ему было лет десять, когда в окрестных дворах на помойках объявились в необычайном количестве протезы. Искусственные кисти напоминали увеличенные до огромных размеров кукольные ладошки с плотно прижатыми друг к другу пальчиками. Но чаще встречались все-таки ножные протезы. Обычно это был простой деревянный конус с выемкой для культи и с черной резиновой насадкой на конце. На такой деревянной конечности в «Острове сокровищ» ковылял одноглазый Сильвер. Но иногда попадались и настоящие протезные ноги, обутые в почти новенькие башмаки. А один пацан из Большого Комсомольского нашел удивительный протез, принадлежавший, видимо, заслуженному инвалиду, потерявшему ногу почти до паха. Это был целый агрегат из металлических хромированных пластинок и желтой кожи. Для культи предназначалось специальное гнездышко, выстланное синей байкой. А в коленном сочленении имелся специальный запорный рычажок, позволявший садиться, сгибая ногу. Удачливый пацан хранил протез дома и выносил только во время междворовых футбольных матчей. По взаимной договоренности пенальти били при помощи протеза, как клюшкой — в этом был особый хулиганский шик. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из взрослых, возмущенный этим варварством, не отобрал протез.
