Заур Зугумов - Воровская трилогия
Обстановка кабинета мне была знакома, я здесь уже бывал несколько раз, а вот его обитателей, их было двое, я видел впервые. Прямо напротив меня у противоположной стены под непременным портретом железного Феликса за столом сидел очень грузный мужчина с отталкивающей внешностью, напоминающий свинью перед родами. На вид ему было далеко за пятьдесят. Голова и усы а-ля фюрер были седые, а мундир с полковничьими погонами резко выделял эту белизну. Глаза были большие и круглые, налитые кровью, как у быка, увидевшего красную тряпку. Он навалился всей грудью на стол ладонями так, что они от этого даже покраснели.
Все это я успел заметить в доли секунды, в следующее мгновение грубый, под стать внешности, голос полковника приказал мне сесть. Указывать куда, надобности не было, так как почти посередине кабинета стоял привинченный к полу стул. Я молча подошел к нему и так же молча сел, при этом пытаясь искоса разглядеть второго гостя, который сидел за столом слева от меня – между двумя окнами. Я вновь услышал тот же грубый и повелительный голос: «Ну рассказывай, беглец!» в этот момент наши взгляды пересеклись и скрестились, как два клинка, и от неожиданности у меня по телу пробежали мурашки.
Сказать, что глаза полковника были свирепыми, значит не сказать ничего. Они горели такой лютой ненавистью и злобой, что, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Чтобы сгладить некоторое замешательство и выиграть тем самым время, я переспросил его, как бы не торопясь, выжав из себя при этом подобие улыбки: «А что говорить-то, начальник?» в следующий момент, буквально в долю секунды, вскочив и перегнувшись через стол, чего трудно было ожидать от такого грузного и, казалось бы, неуклюжего человека, полковник нанес мне такой удар правой, что я ковырнулся с табурета и, отлетев к стене и ударившись об нее, тут же рухнул на пол. Каждая клетка моего существа либо ныла, либо нестерпимо болела.
В другое время и при более благоприятных обстоятельствах я мог так закосить, что любому бы показалось, что у меня самое малое – сотрясение мозга. Но не сейчас. Не знаю почему, но это я знал точно. Я лежал молча, не шевелясь, не издавая ни звука, как раненый зверь, и, затаившись, следил за действиями «охотника». Медленно, по-кошачьи осторожно выйдя из-за стола, он стал приближаться ко мне. Инстинктивно я сжался плотнее, мне оставалось только ждать. Подойдя чуть ли не вплотную, он, ехидно ухмыльнувшись, спросил: «Так ты не знаешь, что говорить, да? – Вопрос был каверзный, с издевкой. – Ну что ж, сейчас я тебе напомню». И, даже не дав мне опомниться, замахнувшись ногой, он нанес мне молниеносный удар в челюсть. Я сразу же на какое-то время потерял сознание и очнулся лишь от очередного удара по почкам, почувствовав соленый вкус крови и несколько выбитых зубов во рту.
Трудно сейчас вспомнить, что я чувствовал тогда, о чем думал. Ведь под мусорской пресс я попадал не впервые, но было что-то еще, чего я до сих пор понять не могу. Я знал, что меня привели на допрос, а не убивать, но знал я так же хорошо и то, что если даже и убьют, то просто спишут – и делу конец. Кто я такой есть? Побегушник, нарушитель, зек…
Откуда мне было знать тогда, что все бы так и произошло еще в момент нашей поимки, если бы не одно «но». И слава Богу, что я это понял после следующего допроса, точнее сказать, мне помогли прозреть. И кто бы мог подумать, что это сделал старший кум управления?
А пока эта мразь вошла во вкус и била меня со всего маху, наотмашь, куда попало. Я закрывался руками, ногами, скрючившись в три погибели, но все было тщетно – удары сыпались как камнепад. Я понял, что долго не выдержу, и в какой-то момент во мне проснулось что-то от хищного зверя.
Я помню точно, что даже зарычал. Злость на этого садиста помутила в этот момент мой рассудок. Забыв о боли и вообще обо всем на свете, я, как раненый волк, вскочил на ноги, издал душераздирающий крик, от которого эта тварь остолбенела, и нанес ему такой удар между ног, что, в свою очередь, уже полковник заревел как свинья, когда ее режут, и не упал, а рухнул на оба колена и, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону, продолжал истошно визжать.
Теперь видно было, что пришла моя очередь остолбенеть, и, дело прошлое, было от чего. Это животное в полковничьих погонах стояло на коленях посреди кабинета и выло, как раненая гиена, побывавшая уже в когтях обозленного льва. Но созерцание прекрасного, к сожалению, почти всегда мимолетно, ибо через несколько секунд после моего удара я был оглушен чем-то сзади по шее и, рухнув как подкошенный рядом с этой падалью, окончательно потерял сознание.
Глава 10. Служили два товарища…
Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я впал в беспамятство, но, когда я очнулся на хребте шныря изолятора, который нес меня по коридору из зоны в БУР, точно помню, было уже светло.
С того момента, как шнырь принес меня в камеру и аккуратно положил на нары, я не спал трое или четверо суток. Тихо постанывая от боли, я то проваливался куда-то в бездну, то вновь возвращался в реальный мир. Были минуты, когда мне было уже все безразлично и даже не оставалось сил на борьбу. Но все же чаще я безумно хотел выкарабкаться, цепляясь за жизнь обеими руками, ногами и даже зубами, – так мне, по крайней мере, казалось. Голова моя гудела и болела не переставая, было больно даже шевелить веками и переводить взгляд из стороны в сторону, поэтому я почти не открывал глаз. Остальные части тела были просто воплощением непереносимой сплошной боли.
В моменты некоторого просветления, когда боль хоть немного отступала, я был уже почти уверен, если раньше еще и сомневался в том, что судьба моя, видно, была целиком соткана дьяволом, а Бог только подшил рубец. Но, как говаривал один очень мудрый ветхозаветный еврей, «все проходит», прошли и для меня эти мучительные дни и ночи, оставив незаживающий рубец на сердце. Под ним осталась смерть, а наверху – жажда жизни, борьба за нее.
Я стал потихоньку-полегоньку приходить в себя. Во время моего полузабытья, когда мне бывало особенно худо, я почему-то решил про себя, что если когда-нибудь придет такой день, когда я смогу нормально, без головных болей и кошмаров, поспать хотя бы несколько часов, значит, я пошел на поправку. И вот когда однажды, на пятые сутки, я проснулся от непродолжительного сна, я уже знал точно, что худшее позади.
Но сказать, что своим выздоровлением я был обязан молодому организму, жажде жизни, оптимизму и прочем у, – значит здорово слукавить. До сих пор не знаю: то ли камера моя не всегда была закрыта, то ли все эти дни молодой шныренок сидел в моей хате, но, когда бы я ни открыл глаза, он постоянно был рядом, хоть и открывал я их очень редко. И не просто был рядом, а ухаживал за мной как самая настоящая нянька, все время что-то запихивая мне в рот то из ложки, то из кружки.
