Факир Байкурт - Избранное
— Сам и виноват. Правительство прислало их строить дорогу. Они получают заработную плату, командировочные. Пусть сами себе все и покупают: и жратву, и ракы — самое лучшее. А уж этого жирного кабана и вообще кормить грех. Целыми днями на тахте валяется, носа на улицу не кажет. Хоть бы раз поработать вышел. И что это за правительство? Такому лодырю такой огромный бульдозер доверило!
— Они оба из Айаша. Оба люди Исмета Кемаля-бея. Толстяк, говорят, весь народ сагитировал, чтобы за него голосовали. А худой — его племянник. На выборах они поддерживали Исмета Кемаля, теперь он их поддерживает. Вот они и валяют дурака. За десять дней и тридцати метров не проложили.
— Не корми, не пои их, и этого бы не сделали, — сказал староста. — Я с ними уже из сил выбился. Работать не работают, а требуют: привези из города того, этого. А главное — две бутылки «Золотой головки». Да еще и посмеиваются: «Лишь с помощью ракы и можно исправить поломки, иначе ничего не получается…» Такие вот пироги, племянничек Осман.
Шюкрю выругался:
— Вот еще чума на нашу деревню!
— Ты думаешь, только у нас такое? — наставительно произнес староста. — Везде та же самая история. Ты вот тут говорил сторожу: «В Чивё и Чавындыре все по-другому». Чепуха это! Я видел обоих старост в канцелярии. Уж как они обхаживали каймакама, чтобы бульдозер им дал. А тот отвечает: «Сперва соберите деньги на горючее, положите на наш счет, тогда и дадим бульдозер. И за бульдозеристами хорошенько ухаживайте. У вас там ни ресторанов, ни гостиниц нет. Кормите их хорошенько: яиц и масла не жалейте. Если пожалуются, заберу бульдозер обратно». Раз уж так сам каймакам рассуждает, нечего нам и рыпаться.
Осман поднялся, стряхивая пыль со штанов.
— Значит, и они такие же дурни, как мы! Сколько километров от нашей Тахтаязы до Чубука? Всего-то пятьдесят. От Чубука до Анкары еще десять. Столица, почитай рукой подать. А уж если у нас такая неразбериха, что же в других Деревнях — тех, что подальше, — творится? И что люди себе думают?!
Шюкрю поднялся.
— Неужто еще не кончили? Сколько можно обжираться?
— Пойду посмотрю, — ответил староста. — А вы пока выпейте по стаканчику чаю.
— Бог с ним, с чаем, — отказался Шюкрю. — Пусть уж эти господа его пьют.
— Ну и жизнь пошла! — возмущался Осман. — Чего только от нас, деревенских, не требуют. Рекрутов — посылай, налоги — плати, а теперь еще и это! Навьючивай что у тебя есть на ишака, а то и на жену собственную — и топай на Конский базар в Анкаре. Ты за них голосуешь, а они сдирают с тебя десять тысяч лир на горючее. Да еще корми этих дармоедов маслом и медом. Себе позволить не можем, а им подаем: «Ешьте, пейте, господа хорошие!» А они и работать не хотят по-человечески.
Тут на них напустилась жена старосты, которая отчищала золой металлическую посуду.
— Что вы развоевались? Вас только на то и хватает, чтобы жен своих почем зря колошматить. Правительство-то ваше, такие же в нем мужики сидят. Лошадь хоть и ржет, а узды слушается. Вот и вы — только и можете, что ворчать. Покажите, что вы настоящие мужчины, добейтесь, чтобы вам построили дорогу. Или выберите другое правительство. Только не зудите у меня под ухом.
— Вот кого бы в старосты! — Осман хлопнул себя по коленям. — А мы выбрали смирного вола. Я человек прямой, что думаю, то и говорю. Я и отцу родному врать не стану.
— Может, ты и верно говоришь, да не тому, кому надо. Скажи лучше этим чертовым бульдозеристам, каймакаму или этому пустобреху Исмету Кемалю.
— Им говорить без толку. Надо прежде самим себе сказать. Да маленько похитрее быть. Чтобы на выборах нам не могли заморочить голову всякими красивыми словечками.
Во двор вошли Камалы, Балабан Ахмед и еще кто-то третий, с портфелем в руке. Все трое подошли к двери кухни. Человек с портфелем, видимо, был здесь уже не в первый раз.
— Где староста, люди добрые? — спросил Балабан Ахмед.
Вышел староста.
— Добрый день, Ахмед-эфенди. Что новенького?
— Приехал школьный инспектор. Вот и мы пришли.
Осман с насмешливым видом хлопнул в ладоши.
— Ну, держись, хозяйка! Посмотрим, какие яйца любит этот господин: крутые или всмятку. И ему, должно, подавай сотовый мед вместо розового варенья.
Староста кинулся навстречу инспектору.
— Добро пожаловать, добро пожаловать к нам в деревню!
Инспектор был в мятой, запыленной одежде. Уже полторы недели он разъезжал по деревням, и от него пахло кизяком, как от крестьян.
Он поздоровался со старостой и всеми остальными.
— Откуда изволил прибыть? — спросил его староста.
— Из деревни Дальясан, — ответил инспектор. — Дорога дальняя, сам понимаешь, проголодался. Вели подать пшеничную кашу или еще там чего. Побываю у вас в школе и вернусь в Анкару.
— Рад тебя видеть, — сказал староста. — Очень рад. Вверху у меня сейчас бульдозеристы живут, вечером я соберу крестьян в другой комнате. Прочитаешь им лекцию, побеседуешь.
— Вот-вот, — ввязался в разговор Осман. — Он с вами побеседует, а вы тут же распустите слух, будто он коммунист. А может, и донос настрочите комиссару Абдуллаху.
— Теперь у нас народ поумнел, Осман-эфенди, — сказал Балабан Ахмед. — Да, было у нас нехорошее дело, иншаллах, больше не повторится. А если что и случится, мы этого так не спустим.
— Хватит вам языки чесать, — остановил их староста. — Пойду посмотрю, как там наши работнички.
— Иди-иди, — пробрюзжал Осман. — Только не надейся, что этот толстобрюхий чавуш и его дохлый напарник построят дорогу. Да еще с таким дерьмовым бульдозером.
— Оттого что ты будешь ко мне цепляться, дело быстрее не пойдет, — бросил через плечо староста.
Оба бульдозериста наелись до отвала. Толстяк даже не смог забраться на тахту, так и сидел, привалясь спиной к стене. Худой ковырял в зубах спичкой. Он был уже готов идти на работу. Толстяк даже не пошевелился, лишь задумчиво сказал:
— Дай мне подушку!
Староста протянул ему две подушки.
— Ты уж мне, пожалуйста, положи под спину.
— Так удобно? — спросил староста, выполнив эту просьбу.
— Ничего, сойдет. Отдохну чуть. — Толстяк слегка скосил глаза в сторону племянника. — Рабочие уже пришли?
— Пришли, — ответил староста.
Бульдозеристы переглянулись.
— Ну ты иди, — сказал толстяк.
— Хорошо. Пора уже. — Тощий послушно поднялся.
Крестьяне сгрудились вокруг школьного инспектора.
— Идите работать, ребята, — обратился к ним староста.
Грязный, весь в пыли, желтый бульдозер громоздился у стены школы. Кто-то из ребят накарябал на нем пальцем: «Папа, мама, дядя, тетя…» В самом верху проглядывала черная надпись: «Мичиган».
— Ты уж пока иди в школу, займись детьми, — сказал староста инспектору. — И нашего учителя немножко пошпыняй. А я пойду с ребятами. Может, хоть еще три метра дороги построим. Долго мы не задержимся, к обеду вернемся.
Инспектор ничего не ответил, улыбнулся.
Староста вместе с другими зашагал к бульдозеру. Тощий бульдозерист вскарабкался на свое сиденье. Завел двигатель.
— Нноо! Пошел! — закричали крестьяне.
Гусеницы пришли в движение, и бульдозер медленно пополз к не достроенной еще дороге. За ним, с кирками и лопатами на плечах, шествовали крестьяне.
Перевод А. Ибрагимова.Натовская дорога
Годы и тяжкий труд согнули поясницу Шерфедже, избороздили морщинами ее руки и лицо. Бремя, взваленное на нее, явно ей не по силам. Но она его выдерживает, не умирает. Достается и невестке Азиме. Она делает всю мужскую работу по дому: рубит дрова, пашет. А тут еще, как назло, захворал ее младшенький.
Краешком черного ситцевого покрывала Азиме вытерла слезы.
— Лучше б я родила камень, чем такое хилое дитё, — простонала она.
Шерфедже вынесла завернутого в пеленки внука.
— Пошли, дочка, — сказала она Азиме. Спустилась по гнилым ступеням и бросила через плечо: — Иди за мной. Я провожу тебя до Чинкаши.
— Отдай мне дитё, мама, — попросила Азиме.
— Нет. Тебе еще придется тащить его до касаба.
Азиме опустила протянутые загрубевшие руки и пошла следом за свекровью.
Улицы были в глубокой, по колено, грязи. За домами дымились кучи навоза. Из-за зерен ячменя дрались куры. Голодные собаки еле стояли на трясущихся ногах. Тяжелый для всех выдался год.
К этому времени, похлебав супу, дети по одному, по двое начали выходить на улицу. Мужчины в драных пальтишках выгоняли скотину. Женщины с кувшинами в руках отправлялись по воду. Там, в реке, они постирают детское бельишко, наполнят кувшины и лишь потом вернутся домой.
Все взгляды устремлялись к Шерфедже и Азиме. В этих взглядах им чудился укор: один мужик был в доме, и тот сбежал, как же вы его не удержали? Низко пригнувшись, не глядя по сторонам, свекровь и невестка вышли из деревни и побрели по дороге, мимо кладбища, где виднелись горбы детских могилок. На свеженасыпанных кучах земли поблескивала изморозь. На деревьях, стоящих в головах покойников, висели ало-зеленые венки. На можжевельнике заметны были следы ударов острым топором.
