Вячеслав Недошивин - Прогулки по Серебряному веку. Санкт-Петербург
В гимназии Гуревича[144], в уцелевшем по сей день доме на Лиговке (Литовский пр., 1), из-за чего сама Лиговка наводила потом на поэта «бесконечную тоску», Гумилев, помимо географии, полюбит и зоологию. Зверей полюбит настолько, что возненавидит «Крокодила» Чуковского. Всякую обиду зверям будет считать личным оскорблением. «В этом, – пишет в дневнике Чуковский, – было что-то гимназически милое…» Правда, сам обращался с животными, случалось, с детской жестокостью. Например, однажды, на даче в Поповке, под Петербургом, устроил для матери «музей»: поймал четырех лягушек, двух жаб и двух ящериц и, привязав их, еще живых, к шестам, воткнутым в клумбу, привел к ним с закрытыми глазами Анну Ивановну. «Вот, мама, смотри. Это для тебя! Это твой музей!» Мать расплачется: «Скверный, злой, жестокий мальчишка!» Но Гумилев, не поняв ее реакции на «дорогой подарок», убежит от обиды в лес, чтобы его убили разбойники. Еле найдут…[145]
Вообще Анна Ивановна главным считала воспитать в детях вкус. Сущность человека, утверждала, определяется и выражается вкусами, и развивать их – значит формировать характер. Отличный, на мой взгляд, способ вырастить личность! А из методов воспитания признавала лишь доброту. Неудивительно, что Коля и был добр. Удивительно другое: он старался скрывать добрые поступки. В дом Гумилевых, например, многие годы приходила по воскресеньям старушка из богадельни. Ничья бабушка, просто человек. Так вот, Коля за неделю вперед прятал для нее конфеты и пряники, а когда она являлась, крадучись, не видит ли кто-нибудь, отдавал их ей и краснел, если старушка начинала целовать и благодарить его. Он даже играл с ней в лото и домино, что на самом деле просто ненавидел. А когда ему купили велосипед, редкость по тем временам, то на нем катался весь двор. Кстати, однажды, когда какой-то мальчик, как и у сегодняшних мальчишек случается, долго не отдавал велосипед, Коля погнался за ним и крикнул: «Отдай велосипед! Я тебе как дворянин дворянину говорю…»
Смешно, но если быть точным, Гумилев дворянином не был. Отцу его было пожаловано дворянство, но оно не передавалось по наследству. Известно, например, что в январе 1912 года Дмитрий Гумилев, брат поэта, обратился в Сенат с прошением о признании его потомственным дворянином, но получил отказ, «поскольку отец его приобрел на службе лишь личное дворянство, которое по законам Российской Империи на потомков не распространялось». Впрочем, пожалованное дворянство передавалось по наследству, если жалованный дворянин был награжден двумя орденами, а отец поэта две необходимые для этого награды имел. Так что отказ в официальном дворянстве сыновьям его по меньшей мере необъясним…
«Мое детство было… волшебным, – вспоминал Н.Гумилев. – Я был колдовским ребенком. Я жил в каком-то мною самим созданном мире, еще не понимая, что это мир поэзии. Так, у нашей кошки Мурки были крылья, и она ночами улетала в окно, а собака моей сводной сестры, старая и жирная, только притворялась собакой, а была – это я один знал – жабой. У поэта непременно должно быть очень счастливое детство. Или очень несчастное. Но никак не скучное, среднее, серое». Приметой его детства, своеобразным талисманом, станут для него сказки Андерсена, первая прочитанная им книга. Он будет суеверно хранить ее всю жизнь, до дня ареста. И про книгу эту будут знать почти все друзья его, почти все его женщины…
Когда Гумилевы переедут на новую квартиру (Невский, 97, кв. 12), Коля, как вспоминал Леман, однокашник его, заполнит свою комнату картонными латами, оружием, шлемами, доспехами, а также попугаями, собаками, тритонами и прочей живностью. А в Царском Селе, где семья поселится позже, превратит свое жилье в «морское дно»: выкрасит стены в цвет волны, нарисует русалок, рыб, подводных чудовищ, а посреди этого великолепия устроит фонтан. Теперь он для друзей то Брама-Тама в «тайном обществе», то Нэн-Саиб, герой сипаев в Индии, то Надол Красноглазый из романов Буссенара. Не знаю, как с воспитанием вкуса, которое исповедовала его мать, но вкус живой рыбы он узнал. Когда мальчишки пекли рыбу на костре, Коля на спор откусил голову трепыхавшемуся еще карасю. Статус «вождя краснокожих» обязывал. И, разумеется, честь.
Учился Гумилев скверно: сначала в четвертом, а потом и в седьмом классе сидел по два года. Но вот что поразительно – гордился этим. «Недостатками следует гордиться, – не без апломба повторял он, – это их превращает в достоинства…» Правда, никогда не вспоминал потом, что в гимназии увлекся одно время марксизмом, даже пробовал читать «Капитал». Это случилось, когда влюбился в девочку, Машу Маркс, которой посвятил целую тетрадь подростковых еще стихов. А со следующей детской «любовью» случился просто конфуз. Желая поразить какую-то гимназистку Таню, он, отвечая на вопросы ее девичьего альбома – ваш любимый цветок, писатель, блюдо? – не задумываясь, написал: «Орхидея. Уайльд. Канандер». «Эффект, – рассказывал потом, – получился полный… Все стушевались… Я почувствовал, что у меня больше нет соперников, что Таня отдала мне свое сердце». Он так возгордился своей оригинальностью, что даже дома рассказал об этом. «Повтори, Коленька, – спросила Анна Ивановна, – какое твое любимое блюдо?..» – «Канандер, – валено ответил он. – Это, мама, – разве ты не знаешь? – французский очень дорогой и очень вкусный сыр». Мать всплеснула руками: «Камамбер, Коленька, а не канандер!..» Сказать, что Коленька был раздавлен – не сказать ничего. Из героя вечера он мгновенно превратился в посмешище. Всю ночь он крутился в кровати, размышляя, как завладеть проклятым альбомом, как уничтожить его. К утру решил вопрос кардинально – попросту вычеркнул эту Таню из жизни…
Болезненно самолюбивый, он к тому же был страшно, неправдоподобно правдив. Когда на одном экзамене в гимназии его спросили, почему он плохо подготовился, Гумилев с вызовом ответил: «Я считаю, что прийти на экзамен, подготовившись… это все равно что играть… краплеными картами!» Ахматова, услышав от кого-то эти слова, воскликнула: «Узнаю, узнаю… Весь Гумка в этой фразе!..»
А вообще, что с того, что он дважды сидел в седьмом классе, если через год, в восьмом, ухитрится выпустить первую книгу стихов, пусть и за свой счет, пусть и крошечным тиражом! Сам отвез рукопись в типографию (Садовая, 18), сам забрал потом 300 экземпляров отпечатанного сборника, на каждом из которых было крупно набрано название «Путь конквистадоров», то есть «завоевателей»[146]. «Я хотел все делать лучше других, всегда быть первым», – говорил позже. Он даже некрасивость свою пытался побороть силой воли: часами стоял перед зеркалом, стараясь самогипнозом исправить врожденное косоглазие. Был столь самолюбив, что еще семилетним ребенком рухнул в обморок, узнав, что другой мальчик перегнал его, состязаясь с ним в беге. Играя со старшим братом «в индейцев», именно себя «назначал» вождем, и брат, надо сказать, не возражал. А в одиннадцать лет едва не покончил с собой, когда взрослые неосторожно засмеялись, видя, как неловко он взобрался на лошадь…
