Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
— Ты во мне ревность и разбудила. Может, и не гуляла вовсе.
Вздохнув, мать присела на стул:
— Когда собираешься уезжать?
— Хоть сейчас. Давай деньги на билет. У меня двадцать пять тысяч всего.
— Деньги в товаре. Распродамся — отдам. Сколько я тебе должна?
— Пятьдесят тысяч. Если цены на железной дороге возросли, то не знаю, как доеду.
— Не надо было плащ покупать.
Еще три дня мать пропадала у Владимира. Ночевала там, топила печку, пока сын мотался по деревням с друзьями в поисках бабы. Я неторопливо опорожнял ящик с вином, элой на все и на вся. Но бутылки брал только во время ее приходов, потому что дверь в свою комнату она закрывала на ключ. Мать давала вино и сама. На четвертый день утром она пришла усталая, но спокойная оттого, что стала хозяйкой в доме сына. Открыв дверь, прошла к себе. Я возился на кухне, пытаясь починить протекающий кран. Во время приездов всегда находилась работа.
— А кто это на кровати нагадил? — через некоторое время донесся ее удивленный возглас.
— Не знаю, — спокойно откликнулся я. — Ты же закрывала кошку с собакой.
— Нет. Я их выгоняла. Да и гавно человеческое, так животные не ходят.
— Значит, я.
— Ясно. Понаводил офицерских проституток и жарились на моей кровати до усрачки.
— Замок был закрыт, — вскипел я. — Вообще из ума выжила?
— Его недолго отомкнуть, гвоздем поддели и порядок, — повысила голос мать. — Бутылок в ящике не хватает.
— Сама давала, не помнишь?
— Что давала, то знаю.
— Значит, воровал потихоньку, дожидаючись денег на билет. Но при тебе.
В это время в дверь непрерывно зазвонили. Зло сплюнув, я направился было в прихожую, но мать опередила меня. Я прошел в свою комнату. Терпеть не мог настырных алкашей.
— Еще не уехал? — раздался за спиной голос Володи. Я быстро обернулся. — Всем рассказал, что я забухал? Друзей моих выгонять?..
Он ворвался в комнату, пьяный, заросший. За ним двое парней. От первого удара кулаком я увернуться не успел. Он пришелся как раз в бровь. Мотнув головой, резко ушел в сторону, схватил нападавшего за воротник курточки, придавил к углу встроенного в стену шкафа. Уже занес кулак для ответа. И вдруг увидел выражение глаз. Оно было растерянным, болезненно–подавленным. Да и удар показался слабым. Несколько мгновений всматривался в беспомощные зрачки. Прошипел что–то сквозь стиснутые зубы, типа «Задавлю поганца». Тут подоспели два товарища, принялись разнимать. В своей комнате мать кричала диким голосом, что родные братья убивают друг друга. Ребята потащили Владимира к выходу. Он слабо сопротивлялся. Я выскочил следом, злость еще раздувала ноздри. Все трое садились в «жигуленок».
— Больше знать не желаю, — хрипло выкрикнул я.
Владимир рыпнулся было обратно, но в него вцепились. Извергая угрозы, он скрылся в салоне. Машина отъехала.
— Деньги, мать, — входя в квартиру, потребовал я. — Ни минуты не хочу оставаться.
Она полезла в карман, вытащила пачку купюр. Вытирая слезы, принялась сетовать:
— Что же вы делаете, а? Кровные братья. Что не поделили?
— Слышать не хочу, больше этот скот мне не брат, — не мог успокоиться я. — Ничем не обязан, так же, как и тебе. Приехал, дурак, думал успокоиться. Спасибо, что открыли. За все спасибо.
Дрожащими руками мать отсчитала деньги:
— Твои пятьдесят тысяч. На еще десяточку, купишь гостинец Данилке маленькому.
— Обойдется, — забрав свои деньги, отказался я.
Весь день прошел в суматохе. Билет до Ростова удалось достать лишь на следующий вечер. Через Москву. В кармане шуршала мелочь, правда, оставалось золотое кольцо. Не в первый раз, успокаивал себя. Когда Славка освободился из тюрьмы, я приехал его повидать. На первый же день встречи нажрался. Очнулся без копейки денег. Потом корешок Славкин, такой же уголовник, рассказывал, что видел мои деньги у него. Тогда только произвели обмен старых купюр на новые. Заметными были. Пришлось идти на поклон к Владимиру. Валя заняла двести рублей на билет. Так до сих пор и не отдал, хотя просил лишь до дома. Ладно, тоже бесплатно помогал ворочать бревна на их лесопилке. Обойдутся. И я прорвусь. Лишь бы сердце выдержало.
Мать набила чемодан банками с вареньем, маринованными грибами. Видя, что собираюсь выставить гостинцы обратно, напомнила о Данилке с Людмилой, о дочке. Положила еще несколько плиток шоколада с парой пачек сигарет, которыми я тоже торговал рядом с ней.
Утром притащились на маленький козельский вокзальчик. Автобус до Москвы отправлялся без двадцати семь утра. По дороге встретили дружков Владимира. Они попытались поздороваться, но я словно не заметил. Подкатил междугородный «Икарус». Торопливо обняв сгорбившуюся мать, чмокнул в щеку.
— Спасибо. Прости за все, мать.
— В дороге смотри не пей, — глубокие морщины повлажнели. — Дома как хочешь…
— Прости, мать, я не прав, — повторил я.
Автобус тронулся. Старушечья фигура матери отплыла в сторону. Ну вот и все. Отдохнул, завязал пить и курить…
Сердце… сердце… Думы о том, что еду в разграбленную квартиру. Никто не ждет, никого не осталось и позади. Пока докатили до залитого солнцем ростовского перрона, проглотил немало таблеток валидола. Сразу поехал на базар, чтобы сдать золотое кольцо с парой серебряных монет. При отъезде мать сунула еще орден «Красной звезды», приобретенный ею давно за две бутылки вина. Ребята стояли, они работали по прежнему, лишь таблички уменьшились в размерах. Как мог, я держал себя в руках, стараясь ничем не выказать безденежья. Еще в вагоне одел новый длинный плащ, шляпу с ковбойскими полями.
— Типичный американец, — воскликнул Скрипка.
— Дворянин, писатель, — похлопал по плечу Коля. Уважительно.
Данко с цыганами, семейный подряд, Лана, Серый, Сникерс протягивали руки. расспрашивали о житье — бытье, о новой книге, интересовались, когда выйду на работу. Виталик с центра рынка знаками приглашал в ближайшую забегаловку. Когда получил деньги за кольцо с монетами и собрался уходить, Аркаша тронул за рукав:
— Ботинки новые купи, писатель, — негромко сказал он. — Говоришь, все нормально, а сапоги рваные. Не бухаешь?
Поморщившись, я подхватил чемодан и быстро пошел к остановке общественного транспорта. Прорвемся, как заклинание шептал про себя, в наличке почти двести тысяч. Жора, очкастый ваучерист с центрального прохода, начинал заново с полтинника.
Возле дома встретился сосед с третьего этажа. Я хотел проскочить мимо, но он загородил дорогу:
— Ты что, узнавать не хочешь? — /
— Посылаю всех на хер, — отстранился я с неприязнью. — Всех, тебя в том числе. Польский дворянин… Твой сынок ограбил, а ты дверь ему с дружками открыл.
— Он не трогал, клянусь тебе. Я тоже, — насупился сосед. — Хорошо, за эти слова ответишь.
— Сейчас отвечу.
Оттолкнув его в сторону, я направился к подъезду. В стороне в знак приветствия подняли руки Сэм с Юркой Царем, высоким черноусым красавцем, королем поселка, постепенно сдававшим позиции подрастающему поколению. Но слово его пока еще оставалось законом. Помахав в ответ, я вошел в подъезд. Дверь оказалась закрытой так, как оставлял.
В квартире тоже наведенный на скорую руку перед отъездом порядок. Значит, шакалы не решились на очередную акцию. А может, подействовало слово Царя. Как–то он предупредил местную шпану, что если кто войдет в дом к писателю, будет иметь дело с ним. Поставив чемодан, я снова вышел на улицу. Сосед на углу разговаривал с незнакомым мужчиной. Оглянувшись на поселковых авторитетов, я уверенно направился к нему, жестко спросил:
— Что ты имел ввиду, когда сказал, что отвечу?
— Не брали мы ничего, не брали, — снова начал оправдываться тот. — Сын на сигареты просит, а у меня денег нет. Дочка с тремя внучками тоже требует. Не видели твоих денег, понимаешь?
— А кто взял?
— Самому интересно. Ты знаешь, что после твоего отъезда мне какая–то сволочь бока наломала. До сих пор не разогнусь. Сын у дочери живет, потому что с ножами приходили.
— Деньги украли вы или корешки твоего сына.
— Смотрю, без бутылки здесь не разберешься, — усмехнулся сосед. — Давай зайдем в магазин, кое–какая мелочь завалялась.
— Пошли, — покосившись на мужчину, согласился я, решив довести дело до конца.
Но предполагаемый новый противник торопливо попрощался, отвалив в сторону. Мы отправились вдвоем. Возле высокой стойки, за которой разливали дешевую «красную муть», как всегда, народу было много. Сосед ваял бутылку вина. Прикончив ее, мы к выводу так и не пришли. Повторили. Затем еще. А потом банковать начал я.
Очнулся через несколько дней без копейки в кармане. Ни плаща, ни чемодана с вареньями — соленьями матери. В книжных шкафах добрались до русской классики, которую в прошлые разы не трогали. В памяти всплыла мужеподобная физиономия беженки — грузинки, снятой мной возле коммерческих ларьков, сизые морды знакомого татарина, спившегося художника, еще каких–то алкашей. После одного из походов в магазин татарина я застал за тем, что он сворачивал сорванный со стены старый потертый ковер, едва ли не единственную ценность в квартире. Завозмущался. В комнате находился друг Андрюша, еще кто–то, пьяные в умат. Татарин ударил кулаком в зубы. Упав на пол, я вскочил, бросился к нему снова:
