Дуглас Кеннеди - Испытание правдой
— Еще как. Могу я задать тебе прямой вопрос?
— О ее здоровье?
— Угадала.
Я видела, что она колеблется, так же, как и я, от волнения кусая губу.
— Она взяла с нас твердое слово, что мы ничего не скажем…
— Она уже не может выходить из дому, да?
Она кивнула.
— Насколько все плохо? — спросила я.
— Плохо.
— Насколько?
Она отвернулась и уставилась в окно.
— Я действительно не могу…
— Она моя лучшая подруга, и я обещаю, что ничего ей не скажу.
— Поверь мне, она ведет себя так, будто ничего не происходит, но она знает…
— Знает что?
— Полгода максимум.
Я закрыла глаза и долго молчала. Потом спросила:
— Она сама тебе это сказала?
Рита кивнула:
— Она доверила мне свой секрет. По правде говоря, все и так знают, потому что, когда она несколько раз приходила в офис, было очевидно, насколько тяжело она больна. И к тому же мы постоянно мотаемся к ней домой с папками и бумагами, она ведь категорически отказывается бросать работу.
— Это все, что у нее есть.
— Когда ты увидишь ее сегодня, то испугаешься. Но постарайся не показывать этого. Она не хочет открыто признавать то, что происходит, хотя ты, конечно, заметишь, что она ужасно напугана. А кто бы не испугался? Я бы на ее месте вообще не смогла так держаться.
Ты не можешь этого знать, хотелось мне сказать. Потому что никто из нас не знает, как поведет себя в ситуации, когда узнает, что уже через полгода-год его не станет.
Когда мы подъехали к дому Марджи на Семьдесят второй улице, Рита сжала мою руку и сказала:
— Завтра ты отлично со всем справишься, поверь мне.
— Не будь так уверена в этом.
Поднимаясь на лифте, я мысленно твердила себе: будь естественна… делай вид, что все нормально… не вздрагивай.
У порога ее квартиры я остановилась, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и нажала кнопку звонка. Из квартиры донеслось:
— Открыто.
Ее голос звучал довольно уверенно — я услышала прежнюю Марджи, — и это придало мне сил. Но, как только я открыла дверь, шок едва не сбил меня с ног.
Моя подруга сидела на диване в прихожей — маленькая, высохшая женщина, слегка сгорбленная, с впалыми щеками, почти лысая. Ее глаза и кожа приобрели желтоватый оттенок. Канистра с кислородом стояла возле передвижной капельницы. К ней был подвешен мешок с медицинской жидкостью, который трубкой был соединен с веной на ее руке.
И на фоне этого кошмара — пока я пыталась осознать, что рак заживо съел мою подругу, — мне на глаза попалась переполненная окурками пепельница на низком столике возле дивана.
В ней дымилась раскуренная сигарета, ожидая следующей затяжки. Марджи перехватила мой взгляд:
— Если ты скажешь хоть слово о сигаретах, я вышвырну тебя за дверь.
— Хорошо. Тогда я не скажу ни слова.
Печальная улыбка промелькнула на губах Марджи.
— Что ж, с приветствиями покончено. Но если ты сейчас начнешь утешать меня, я разозлюсь. Так что сегодня давай обойдемся без соплей. Просто пойди и принеси мне водки, ну и себе тоже налей.
Я прошла в маленькую кухню-камбуз и обнаружила бутылку водки возле холодильника.
— Со льдом? — крикнула я из кухни.
— Кто же пьет водку теплой, черт возьми?
Когда я вернулась с двумя стаканами, Марджи уже сидела с кислородной маской на лице, и было слышно, как она сипит, вдыхая чистый воздух. Потом она протянула руку, перекрыла клапан на канистре и взяла свою недокуренную сигарету:
— Теперь я снова могу курить.
Я протянула ей водку. Она слегка затянулась сигаретой. И почти не выдохнула дым. Он, скорее, просочился изо рта.
— Давай закуривай, — сказала она, подталкивая ко мне пачку «Мальборо лайтс». — Я же знаю, ты хочешь.
Я достала сигарету и закурила.
— Великое запретное удовольствие, да? — сказала она, прочитав мои мысли. — Ты что-то не выглядишь привычной умницей.
— У меня голова идет кругом, — сказала я, потягивая водку.
— Из-за завтрашнего мероприятия?
— Не только.
Марджи захрипела, закашлялась и заглушила приступ глотком водки, а следом — кислородом. Когда она сняла маску, то увидела мое испуганное выражение лица и сказала:
— Рита, конечно, проинструктировала тебя: не выказывать никакого беспокойства, отвращения и страха…
— Она ничего не говорила.
— Не пытайся обдурить того, кто всю жизнь дурит других. Рита — потрясающий малыш, фантастический, но она принимает все это слишком близко к сердцу. Как бы то ни было, прежде чем мы разведем тут трагедию и лакримозу — чертовски нравится мне это слово, лакримоза, — знай: я не собираюсь говорить об этом. И под «этим» я подразумеваю ЭТО. Я снимаю это с повестки дня, пока мы не разберемся с нашим делом. Но даже и потом говорить бессмысленно… потому что сказать нечего. Так, с этим все ясно?
Я кивнула.
— Вот и хорошо. Теперь дальше: я заказала на ужин суши, рассудив, что в твоем деревенском штате, откуда ты прибыла, с японской кухней напряженно. Есть возражения против сырой рыбы?
— Как ни странно это прозвучит, но даже деревенская девчонка вроде меня пробовала суши.
— Не перестаю удивляться, какого прогресса мы достигли в этой стране…
Марджи сделала еще глоток водки.
— Ладно, теперь к делу. Видишь вон ту папку на столе? — Она жестом показала на пухлый желтый конверт на обеденном столе возле кухни. — Это вырезки из газет — все, что было написано о тебе за последние две недели. Большую часть ты, наверное, не видела, поскольку, как сама говорила, с недавних пор по какой-то странной причине отключилась от средств массовой информации и Интернета.
— Это правда. Но, похоже, я многое пропустила.
— О, глупость всей этой истории вышла за рамки приличий. Чак Канн уже выжал из нее четыре колонки, и каждый неоконсервативный мудрец в этой стране — от Коултер до Брукса и Кристола[67] — воспользовался шансом облить тебя грязью и лишний раз подчеркнуть, что ты воплощаешь в себе всю аморальную и гедонистическую сущность шестидесятых. Одни стыдят тебя за отказ просить прощения, другие анализируют, способно ли наше поколение отвечать за свои поступки, и, кстати, есть даже парочка статей в твою поддержку… но они напечатаны в левых малотиражных изданиях вроде «Нейшн» и «Мазер Джоунс», которые в основном адресованы новообращенным. В любом случае, я бы хотела, чтобы ты прочитала все…
— В этом нет необходимости. Я уже в курсе того, что обо мне наплели. И больше не желаю читать о своих грехах.
— Как знаешь. Я просто хочу, чтобы ты знала содержание этих статей, на случай, если Джулиа или Джадсон выудят какую-нибудь цитату…
— Я уже решила, как отвечать на это.
— Поделись.
— Они вправе писать обо мне все что угодно. И хотя я могу и не соглашаться, я все равно это принимаю. Но моя совесть чиста в том, что касается законности моих поступков.
Она задумалась.
— Неплохо. Но это помойное телешоу, а не конституционный Конвент 1787 года, и, если ты начнешь выступать, как Томас Джефферсон, это не прокатит. Поэтому я предлагаю следующее…
Мы еще раз пробежались по сценарию, внося последние штрихи, выявляя потенциально слабые места, ужесточая мои возражения и аргументацию.
Принесли заказанную еду. За суши мы почти не разговаривали. По обоюдному молчаливому согласию мы старательно избегали больной темы — Марджи просто спросила, легче ли мне стало после уик-энда в Мэне, и лишь однажды вслух задалась вопросом, возможно ли такое, что Дэн вдруг одумается и вернется домой.
— У него «любовь», — сказала я. — И с чего вдруг он побежит обратно к той, которая не только предала его, но и выставила посмешищем в глазах приятелей по гольф-клубу?
— Вряд ли он улучшил свой имидж, когда ушел от тебя к твоей лучшей подруге.
— Наоборот, теперь он выглядит настоящим мачо, ведь его добиваются сразу две женщины. Что может быть лучше для его эго?
— Знаешь, я всегда думала, что Дэн — один из тех редких мужчин, у которых отсутствует эго.
— Он хирург, и у него, разумеется, есть эго. Проблема в том, что он всегда скрывал его. До последнего времени — пока я наконец не дала ему шанс воспользоваться им против меня.
— Ты опять взялась за самобичевание.
— Ну, что еще нового?
Мы управились с суши, щедро запивая его водкой, после чего вернулись к работе над интервью. Ближе к девяти вечера Марджи заметно сникла — последние силы, которые в ней еще оставались, стали покидать ее.
— Думаю, мне лучше лечь, — сказала она, прикладываясь к подушке, еще более жалкая, чем прежде.
— Давай я помогу тебе.
— Еще не хватало. Позволь мне сохранить хотя бы каплю достоинства. Но, прежде чем ты уйдешь, запомни две вещи, которые тебе пригодятся завтра. Первое: ты здесь жертва, но тебе нужно пройти по тонкой грани, не давая себя опустить и в то же время не опускаясь до истерики. Второе: то, о чем мы говорили, по-прежнему прорабатывается, и, похоже, все получится.
