Феликс Розинер - Некто Финкельмайер
Судья выждала и призвала к порядку. Штейнман приободрился.
— Вы имеете в виду формулировку, — улыбнулся он адвокату. — Точнее было бы сформулировать так: ''поэт Финкельмайер нам абсолютно неизвестен". Он не поэт. Может быть, он что-то пишет, но такого поэта не существует.
— Такого поэта не существует, — повторил адвокат. — С вашего позволения, я к этому вашему заявлению еще вернусь…
— Прошу вас, прошу вас!
— …а пока будьте любезны ответить. Вы почему-то уверены, что не совершили ошибки, не позволив ему участвовать в конкурсе на поступление в институт. Не лучше ли было предоставить ему возможность учиться? Тогда вы и ваши коллеги могли бы направить его на путь истинный. Вы считаете, что он пошел по неверному пути, — разве это не ваша вина? Разве не вы его оттолкнули?
В общем, Штейнман не вызвал симпатий у публики. И в эту минуту, выбирая между ним и адвокатом, зал снова зароптал, но теперь — воздавая должное ловким ударам защитника:
— Эмрэрэрр… — дольше, чем обычно, проклокотал Штейнман. — Нет, нет, я должен отвергнуть, эрмэр, вашу постановку вопроса, ваш подход. Так сказать, гипотетическая вина —это не то, это не то. В литературе нянек нет, — вы должны учитывать! И почему обязательно институт? Молодые поэты с успехом работают, трудятся, а стихи пишут на основе общего подхода к проблеме… народного творчества! — Он опять воодушевился. — Всем известно, что творческая самодеятельность масс приобрела сейчас невиданный размах! По всей стране создаются народные университеты культуры, народные театры, народные филармонии. Для тех, кто стремится к литературному творчеству, существуют так называемые литобъединения, их в Москве больше десятка. Давайте спросим, состоит ли Финкельмайер членом литобъединения?
— Привлекаемый, отвечайте на вопрос свидетеля! — велела судья. — Повторите вопрос…
— Вы состоите членом какого-либо литературного объединения? — спросил Штейнман, не глядя на Арона.
— Нет, я не состою и никогда не был… — ответил Арон и вдруг наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. — Александр Эммануилович, а ведь это вы делали обзор поэзии журнала «Дружба»? За прошлый год? Вы, вы, мне показывали! Вы знаете, вы там приводили стихи — в качестве удачного примера, — это же были мои стихи… или переводы, ну, как хотите!..
— Не так, не так, — пробормотал Штейнман и выжидающе посмотрел на судью. Он все больше становился похож на потрепанный мяч, из которого выходил понемногу воздух.
— Значит, вы настаиваете, что Финкельмайера как поэта не существует, — сказал адвокат. — Я возвращаюсь к этому вашему утверждению. Но почему мы должны считать, что вы выражаете объективное мнение? Только что профессор Карев, который с Финкельмайером лично не знаком, который приехал сюда из Ленинграда, сказал, что это настоящие, профессиональные стихи. Вам известны имя, авторитет профессора Карева?
И все увидели поникшую фигурку Карева. В ней вовсе не было импозантности…
— Профессор Карев! — укоризненно сказал Штейнман. —Экррурм — я недоумеваю… Вы, вы — уважаемый партийный деятель… Вас, вероятно, ввели в заблуждение? Кому же, как не вам; когда, как не сейчас, когда только что прошел пленум по узловым проблемам идеологического и эстетического порядка; после того, как были проведены встречи с Никитой Сергеевичем, — я не понимаю, Андрей Валерьянович! Я был уверен, что вы поддерживаете!.. А мы на разных полюсах? Это действительно так?
Штейнман туда и сюда колыхнулся — к судьям, в сторону Карева, снова к судьям.
— К сожалению… вынужден, — слабо проговорил профессор и встал, выставляя бородку. — Вынужден после всего, что услышал, признать… Я был неправ, я заблуждался и…
И он опустился на место — будто ссыпал себя в сиденье.
Стало тихо.
— Дрянь.
Зал вздрогнул. Арон с ужасом посмотрел на Ольгу — он увидел щеку с пунцовым пятном, острый профиль, суженный глаз.
— Кто посмел?! — выкрикнула судья. — Сейчас же из зала!
— Нет, нет, она больна, моя дочь! — застонал профессор и разрыдался.
К нему подбежали дружинники, повели его осторожно, под руки, к выходу. Арон смотрел на Ольгу, — она не отрывала взгляда от согбенной спины профессора Карева, медленно вслед поворачивала лицо, контур его непрерывно менялся, и Арон мог видеть уже только выступ скулы, резкую нежную линию от подбородка до мочки уха и в завитках подобранных волос тонкий ее затылок.
Появился еще один литератор — Пребылов. Но судья и обвинитель стали задавать ему вопросы, с литературой никак не связанные. Свидетель Пребылов показал, что он и его друзья — если нужно, он назовет их имена, они подтвердят его показания — нет, сказала судья, не нужно, не нужно, говорите от себя, — мы, то есть я и мои друзья, наблюдали, как Финкельмайер и компания проводят время, это был настоящий разгул, пьянка и драка; мы попали туда случайно, хозяева сразу поняли, что мы чуждые ихним нравам, нас оскорбляли, — расскажите, свидетель Пребылов, об этом подробней, — значит, ну, это было в отдельном особняке, и надо соответственным органам проверить, кто такая хозяйка особняка, если она ведет такой образ жизни — ни чести, ни достоинства, ее по пьянке избивали по лицу — сначала довели женщину до слез, до нервного припадка, а потом били, требовали, чтобы прекратила плач и ей пришлось подчиниться, а потом она как ни в чем не бывало снова сидела вместе со всеми, хохотала и пила водку, из чего понятно, что там это обычное развлечение, а когда я, чтобы противопоставить, прочитал свои стихи — вы кто по профессии? — я поэт, я член Союза писателей, у меня две книги стихов, меня публикуют, — так, так, продолжайте, — им, которые видят свою цель в прожигании жизни, мои стихи не понравились, само собой (Пребылов частенько вставлял это вводное «само собой»), потому что я в них воспеваю труд, рабочие руки и против красивой, по ихним понятиям, жизни, меня начали оскорблять, но мы, то есть я и мои друзья, не позволили, а потом покинули.
— И лично Финкельмайер, хочу уточнить, лично тоже участвовал? — спросил общественный обвинитель.
— Лично участвовал. Он у них там гений! — скривился Пребылов.
— Теперь скажите, вот там сидит свидетель Никольский, — указала судья, — он вам знаком?
— Знаю его. Они оба из той компании.
— Правильно. Никольский показал, что они друзья. А в каких отношениях Никольский и эта хозяйка особняка, вам известно?
— В каких — в любовных!
Никольский процедил взбешенно: «Ссссволоччь… ну сссволоччь…»
— Так-так, — сказал обвинитель, — значит, Финкельмайер женат и с женой не живет; Никольский женат и с женой не живет, а живет с любовницей; Финкельмайер, значит, — с любовницей, бывшей женой Никольского. Вот как у них получается.
— Свидетель Никольский, встаньте! — потребовала судья. — Ответьте суду, вы подтверждаете показания свидетеля Пребылова, то, что он наблюдал и что вы были участником этих событий?
— Ложь! От начала до конца. Не подтверждаю! — Никольский это как выстрелил.
— Ложь, да? Ложь, да? Ты же ее и бил, ты бил! — сварливо кинулся Пребылов.
— Ложь! Одно только верно, что Пребылов читал свои стихи — плохие, безграмотные стихи! Что касается пьянки — Пребылов там единственный из всех напился. В стельку! Ему, наверно, в белой горячке…
— Прекратите! — прервала судья. — Финкельмайер! Вы что скажете? Вы участвовали в том, что рассказал свидетель Пребылов?
— Участвовал, — потерянно сказал Финкельмайер. Зал восторженно бурлил. Никольский что-то быстро говорил, склонившись к адвокату, тот кивал и делал пометки в блокноте.
— Вы видели, значит, Никольский ее бил, эту женщину, которая его любовница? — спросил общественный обвинитель.
— Понимаете, — доверительно стал объяснять Финкельмайер, — я расскажу, он не бил, он ее похлопал по щекам, чтобы…
Грохнула публика и хохот скатился с амфитеатра на сцену: смеялась судья, смеялся заседатель, только женщина-заседательница смотрела на Финкельмайера с серьезным осуждением, как на шута, который не вовремя взялся за шутки.
— Ну, силен!..
— Да псих он, не видите?
— И себя и приятеля топит!
Арону было все равно. Все, что происходило вокруг, — и длинные слова свидетелей, и хлесткие вопросы, и эти выкрики над головой проникали в него механически — куда-то в угол, в какой-то стеклянный бокс внутри его головы, где крутился магнитофончик, записывал, переключался — стоп, перемотка назад, снова пуск, вопрос и ответ, снова запись, — но сам он, Арон Финкельмайер, каким он обычно себя ощущал, отсутствовал вовсе, — не было больше ни сил, ни желания, не было больше потенции — чувствовать, думать, воспринимать — даже собственную тошноту, даже боль, которая схватилась изнутри за череп, схватилась изнутри за ребра и распирала настойчиво, непрерывно.
Наконец, когда в зале стало стихать, поднялся адвокат.
