Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
Из Калькутты Митчелл вернулся в Париж, несколько дней прожил в приличном отеле и в последний раз воспользовался кредитной картой. (По возвращении в Штаты у него уже не будет такой возможности.) Не успев толком привыкнуть к европейскому времени, он чартерным рейсом вылетел в аэропорт Кеннеди. Тут-то, оказавшись один в Нью-Йорке, он и узнал о том, что Мадлен вышла за Леонарда Бэнкхеда.
Стратегический план Митчелла переждать рецессию провалился. В тот месяц, когда он вернулся, уровень безработицы составлял 10,1 процента. В окно автобуса, идущего из аэропорта в Манхэттен, Митчелл видел закрытые конторы и лавки с замазанными окнами. Больше народу стало жить на улицах, к тому же для них появился новый термин — бездомные. В его собственном бумажнике лежали дорожные чеки на сумму всего 270 долларов да бумажка в двадцать рупий, которую он оставил в качестве сувенира. Не желая раскошеливаться на гостиницу в Нью-Йорке, он позвонил с Гранд-сентрал Дэну Шнайдеру и спросил, нельзя ли бросить у него кости на пару дней, и Шнайдер сказал — можно.
Митчелл доехал на автобусе до Таймс-сквер, потом вскочил в поезд первой линии подземки, идущий до Семьдесят девятой улицы. Шнайдер нажал на кнопку домофона и, когда Митчелл добрался до его этажа, ожидал в дверях. После краткого объятия Шнайдер сказал:
— Ни фига себе, Грамматикус. Что-то от тебя несет.
Митчелл подтвердил, что в Индии перестал пользоваться дезодорантом.
— Ну, тут тебе не Индия, — сказал Шнайдер. — И вообще, лето на дворе. Купи себе «Олд спайс», мужик.
Шнайдер был одет во все черное, под стать своей бороде и ковбойским сапогам. Жил он в навороченно-милой квартире с встроенными книжными шкафами, коллекцией керамики радужных тонов — работы художника, которого он «коллекционировал». Он нашел приличную работу — составлять заявления на гранты в Манхэттенском театральном клубе — и рад был угостить Митчелла в «Даблин-хаусе», баре неподалеку от его дома. За «Гиннессом» Шнайдер просветил Митчелла по части всех связанных с Брауном сплетен, которые тот пропустил, пока был в Индии. Лолли Эймс переехала в Рим и завела роман с сорокалетним мужчиной. Тони Перотти, университетский анархист, омещанился и поступил в юридическую школу. Терстон Мимс выпустил пленку с собственной музыкой в псевдонаивном стиле, причем аккомпанировал себе на «Касио». Все это было довольно забавно, пока Шнайдер внезапно не выдал:
— Ой, черт! Забыл. Твоя девушка, Мадлен, вышла замуж. Такие дела, мужик.
Митчелл никак не среагировал. Новость была до того убийственная, что пережить ее могло помочь лишь одно — притвориться, что не удивлен.
— Я знал, что это произойдет, — сказал он.
— Да, в общем, повезло Бэнкхеду. Она ничего. Только непонятно, что она в нем нашла. Он же настоящий Крен.[36]
Шнайдер все жаловался — на Бэнкхеда, на парней вроде Бэнкхеда, длинных волосатых парней, — а Митчелл всасывал горькую пену, венчавшую край стакана.
Это притворное бесчувствие позволило ему продержаться первые несколько минут. А поскольку оно оказалось таким действенным, Митчелл продолжал в том же духе и на другой день, пока на следующую ночь, в четыре часа, возмездие за все эти неизжитые эмоции не разбудило его с силой, как от удара ножом. Он лежал в квартире Шнайдера, на диване в стиле «потрепанный шик», с широко раскрытыми глазами. Завывали три разные сирены автосигнализации — каждая словно находилась у него в груди.
Последовавшие дни были в жизни Митчелла одними из самых мучительных. Он бродил по раскаленным улицам, потея, борясь с детским желанием зареветь. Ощущение было такое, будто с неба опустился огромный ботинок и раздавил его своим каблуком, как давят сигаретный окурок на тротуаре. Он все время думал: «Я пропал. Мне конец. Он меня убил». В подобном самоуничижении чувствовалось едва ли не удовольствие, так что он продолжал: «Я обычный кусок дерьма. На что я вообще мог надеяться? Это же смешно. Поглядите на меня. Просто поглядите. Страшный лысый чокнутый, задвинутый на религии, тупой КУСОК ДЕРЬМА!»
Он презирал себя. Он решил, что его надежды жениться на Мадлен проистекали из той же самой доверчивости, которая внушила ему, будто он способен вести жизнь святого, ухаживая за больными и умирающими в Калькутте. Именно эта доверчивость заставляла его читать молитву Иисусу, носить крест и полагать, будто он способен помешать Мадлен выйти за Бэнкхеда, отправив ей письмо. Его мечтательность, его обморочное состояние — его интеллектуальная глупость — вот откуда шел весь его идиотизм, его мечта жениться на Мадлен, его самоотречение, позволявшее подстраховаться на случай, если мечта не сбудется.
Два вечера спустя Шнайдер закатил вечеринку, и все изменилось. Митчелл, настроение у которого было не особенно праздничное, вышел, когда гости разгулялись вовсю. Обойдя квартал пять-шесть раз, он вернулся к Шнайдеру и обнаружил, что в квартиру набилось еще больше народу. Он нырнул в спальню, решив сбежать от всех, и очутился лицом к лицу со своей судьбой — с Бэнкхедом, сидевшим на кровати и курившим. К удивлению Митчелла, они завели серьезную дискуссию. Митчелл, разумеется, понимал: присутствие на вечеринке Бэнкхеда означает, что и Мадлен, должно быть, здесь. Он продолжал разговаривать с Бэнкхедом отчасти потому, что слишком боялся выйти из комнаты и столкнуться с ней. Но тут Мадлен явилась сама. Поначалу Митчелл сделал вид, что не замечает ее, но в конце концов обернулся — и все было как всегда. Уже одно физическое присутствие Мадлен подействовало на Митчелла как сотрясающей силы удар. Он почувствовал себя как тот парень в рекламе кассет «Макселл», у которого волосы сдувает назад, хотя у него и не было волос. После этого события развивались быстро. Бэнкхед почему-то прогнал Мадлен. Немного погодя он ушел с вечеринки. Митчеллу удалось поговорить с Мадлен, прежде чем она ушла. Но спустя двадцать пять минут Мадлен вернулась, явно расстроенная, и стала искать Келли. Увидев вместо нее Митчелла, она подошла прямо к нему, прижалась лицом к его груди и затряслась.
Они с Келли отвели Мадлен в спальню и закрыли дверь. Пока за дверью кружилась вечеринка, Мадлен рассказала им о том, что произошло. Позже, немного успокоившись, она позвонила своим родителям. Вместе они решили, что в данный момент Мадлен лучше всего вернуться в Приттибрук на такси. Поскольку она не хотела оставаться одна, Митчелл вызвался поехать с ней.
С тех самых пор, уже почти месяц, он жил в доме Ханна. Они отвели ему ту спальню в мансарде, где он ночевал в выходные на День благодарения на первом курсе. В комнате был кондиционер, но Митчелл, привыкнув к условиям третьего мира, предпочитал ночью держать окна открытыми. Ему нравилось вдыхать запах сосен, идущий с улицы, нравилось, когда утром его будили птицы. Вставал он рано, раньше всех в доме, и часто подолгу гулял, а часам к девяти возвращался, чтобы позавтракать с Мадлен.
Во время одной из этих прогулок Митчелл и обнаружил Дом собраний друзей. Он остановился на поле сражения, чтобы прочесть историческую табличку рядом с единственным уцелевшим там деревом. Дойдя до середины текста, Митчелл сообразил, что «Дуб свободы», в память о котором повесили табличку, засох много лет назад и что дерево, растущее здесь теперь, было всего лишь заменой, разновидностью, более устойчивой к насекомым, но не такой красивой и большой. Что само по себе было уроком истории. То же самое можно было сказать о многих американских явлениях. Он снова зашагал и под конец вышел на гравийную дорогу, которая привела его к поросшей деревьями парковке на квакерской территории.
У кладбищенской стены стояли, уткнувшись в нее носами, разнообразные малолитражки: две «хонды цивик», два «фольксвагена рэббит» и «форд фиеста». Кроме первозданного Дома собраний, стоявшего рядом с деревьями, на территории была запущенная площадка для игр и длинное, с большим количеством крыльев здание с алюминиевыми стенами и асфальтовой крышей — тут размещались подготовительные классы для дошкольников, администрация и приемные. На бамперах машин красовались наклейки с изображением планеты Земля, лозунги рядом гласили «Сохраним мать-землю» или просто «Мир». Среди приттибрукских друзей попадались явные леваки, обутые в сандалии типы, но, познакомившись с ними поближе за лето, Митчелл понял, что тем стереотип и ограничивается. Там были квакеры постарше, вроде Петтенгиллов, державшиеся церемонно и предпочитавшие простую одежду. Был седобородый мужчина в подтяжках, похожий на Берла Айвса.[37] Джо Ямамото, профессор химической технологии из Ратгерса, и его жена, Джун, не пропускали ни одного одиннадцатичасового собрания. Клер Рут, управляющая из городского банка, когда-то ходила в квакерские школы; ее дочь, Нелл, работала с детьми-инвалидами в Филадельфии. Боб и Юстасия Тэверн были пенсионеры, Боб — астроном-любитель, Юстасия — бывшая учительница начальной школы, которая теперь писала пламенные послания в «Приттибрук пэкет» и «Трентониэн» о сливе пестицидов в системе регионального водоснабжения штата Делавэр. Обычно приходили и несколько посетителей, буддисты американского происхождения, приехавшие в город на конференцию, или студент из богословской семинарии.
