Анна Матвеева - Небеса
Я только теперь заметила белый квадратик на столе.
«Милые вы мои, дорогие! — Волнистый Сашенькин почерк. — Не могу больше, изжилась вся. И без Алеши не справлюсь. Глашка, тебе и только тебе доверяю Петрушку. Усынови его, пожалуйста, вот моя последняя воля. Глаша, обещай мне! Я его оставляю с тобой. Ни пуха вам, ни пера. Тело мое обязательно кремируйте, а что сделать с прахом — прочтете на обороте. Сашенька».
Отец наш долго не мог поверить, что Сашенька мертва. Он вначале думал, будто я решила пошутить с ним таким циничным способом. Лариса Семеновна, новая папина жена, как обезумевший экзаменатор, громко повторяла один и тот же вопрос:
— Что случилось, Женечка? Что случилось?
Бас Ларисы Семеновны очень хорошо слышался в трубке, и вообще все мы говорили одновременно и громко, будто это был оперный квартет (четвертую партию вел Петрушка, гулюкавший в кроватке).
Я долго сдерживалась, прежде чем накричала на отца, а он начал плакать, и мне стало стыдно. Я теряюсь, когда мужчины плачут, тем более тут речь шла не о постороннем человеке, а о моем собственном отце: никогда прежде я не знала его плачущим, и понятия не состыковывались, разлетались в стороны, даже не соприкоснувшись боками. Лица папиного я не видела, и потому плач его казался еще более страшным: он даже не плакал, а кричал в телефонную трубку, как ребенок, оставленный в темной комнате. Лариса Семеновна причитала: «С детьми, что ли? Женя, скажи, умоляю!»
Я представила ее себе в раковинках бигуди и ночной рубахе с воланами… Круглые глазки. Иззмеенные жилками руки цепко хватают отца за предплечье (кажется, до замужества Лариса Семеновна была медсестрой). Жена не пожелала оставить отца без своего попечения и впоследствии присутствовала на похоронах, хотя прочие родственники засчитали ей это ошибкой — или бестактностью. Круглых глазок у Ларисы Семеновны не оказалось, как не было потребности в бигуди. Копченая, худая тетка с кратким бобриком седых волос, красиво оттененным траурным платьем.
Она одна из всех наряжалась к этим похоронам: не был позабыт черный вуалевый шарф, капризно дрожавший на ветру, и опухоли перстней бугрились под перчатками, и туфли аукались с сумочкой. Отцовская жена была вполне моложавой, только на веках ее виднелся легкий творожок морщинок. Отец шагал рядом в мятой, нелепой шляпе — и вдруг, некстати моменту, мне показалось, будто Лариса Семеновна ведет его на поводке у собственной ноги. Он то и дело вздергивал головой, забегал вперед и снова пятился, стараясь держаться ближе к черному пальто супруги. Я ловила себя на этих наблюдениях и тут же, стыдясь, отгоняла прочь — как свору собак.
…Мне хотелось легко и бурно плакать о Сашеньке — как это делали совсем чужие люди: над ее гробом рыдали незнакомые старухи в крепдешиновых платочках, и хмурились старики в неуместных медалях, и чужие дети с полуоткрытыми ртами запоминали детали Сашенькиной смерти. Я знала, что даже самые невнимательные из этих детей уложили эту сцену в память: как бы ни сложилась жизнь, они надолго запомнят гроб, узкий и темный, как пирога, и бумажно-белые щеки прелестной мертвой женщины.
Над головой у Сашеньки лежали срезанные головки хризантем — словно бы они погибли на плахе, жертвы собственной красоты.
…Я помню, как стояла в гармошечном сочленении двух автобусных салонов: позади меня дрожало гигантское черное колесо, прикрытое пыльным чехлом, под ногами вертелся подвижный круг — словно в недорогом театре меняли декорацию. В автобусах не менялось ничего. Повторялись движения пассажиров, пытавшихся ухватить мерзлый, резко пахнущий железом поручень. Все новые и новые дети упрашивали своих взрослых усадить их на сомнительно устойчивое колесо. Все так же сияли огни зимнего города, расплываясь за обледеневшими окнами, резко гремели компостеры, засыпая пол и кресла дождем крохотных белых конфетти, и черная гигантская гармонь растягивалась на ходу, как будто романтический великан играл из памяти старые вальсы…
Сцена вращалась и скрипела, обычная поездка в обычном николаевском автобусе: я стояла вплотную к колесу и думала, как однажды позабуду все, что успела узнать, или пойму, что все это было незачем помнить, — наверное, речь шла об одних и тех же вещах? Я увлеклась этой мыслью, она согрела меня изнутри. Я мечтала, как однажды позабуду свой голос, какой он есть сейчас, в пятнадцать лет, и это мое дурацкое пальто, перешитое из маминого, и черные протаины на окнах, и автобус, в чреве которого не случится ничего интересного.
Мимо пробирался парень в телогрейке, украшенной трафаретной надписью «Kill'em all». Эта мода выглядела сразу и дикой, и жалкой — как валенки с металлическими заклепками, как стальные фрезы, подвешенные поверх фланелевых рубашек, как высветленная челка, торчавшая из-под кроличьей ушанки. Дикие времена советского «металла». Магнитофоны с выломанными крышками подвешивались на широкие ремни и оттягивали книзу мальчишечьи шеи, делая своих хозяев похожими на утопленников. Парень с готическими буквами тоже был «в магнитофоне»: громко вопил иностранный голос, стрекотала и билась железная музыка, изо рта летела семечная шелуха — металлист шел, не разбирая пути, и сильно толкнул меня плечом.
Я не хотела обращать внимание, я была так увлечена своими думами, что сказала себе: «Я забуду этого придурка куда быстрее, чем могла бы — поставь перед собой такую цель». Магнитофон давно отрокотал на задней площадке и вместе со своим хозяином вышел на центральной площади: на ступеньках лежали мелкие черные скорлупки, похожие на дохлых мух. Образ дикого соплеменника, железного человека в телогрейке, прогремевшего мимо — не только меня самой, но и всей моей жизни, — этот образ спешно печатался в памяти, укладывая в ней множество личинок. Через пятнадцать лет я запросто могу вызвать к жизни то воспоминание: четкое, как окаменелости с доисторическими следами рыб и раковин, которые отец привозил домой из дальних походов.
…Привычные выпадения из реальности, кроличья нора, ведущая прямиком — в детство. Я видела, как Сашенькино холодное лицо прорастает в памяти чужих детей — взятых на похороны с неизвестно какой целью. Мама хотела принести сюда Петрушку, но я, возвеличенная посмертной запиской, не позволила: мы оставили малыша с Ольгой Андреевной, соседкой из квартиры напротив. Мне нравилась эта сухая тихая старуха, прямо носившая спину и крест одиночества: за все время Андреевна (так звали ее другие старушки, привычно глотая имя) не сказала ни единого лишнего слова.
Маме казалось, что старуха держится барыней, но в маме скорее всего возмущались пролетарские соки — я же видела за шторкой ледяной вежливости старинное воспитание, достоинство и такт. Вот почему я постучалась именно в эту дверь, и одинокая, бездетная Андреевна согласилась приютить на несколько часов маленького мальчика — чтобы мы смогли похоронить его маму.
