Александр Смоленский - Дефолт совести
Понимая, как безумно счастлив Павел, Лилия откладывала на потом самый главный разговор, ради которого она и сбежала в Новосибирск. Но время неумолимо и с фатальной неотвратимостью приближало час расставания.
Взявшись за руки, они шли по набережной вдоль Оби. Собравшись с духом, Лилия наконец выдавила из себя страшные для Фролова слова:
– Павлуша, милый мой, родненький мой, я должна тебе сообщить, что завтра я улетаю в Америку. Мы с тобой больше не увидимся.
– Что ты такое говоришь?! Ты шутишь?!
– Если бы, Павлуша, я могла шутить! – Не выдержав напряжения, сильная и мужественная Лилия Гордон заплакала. – Пойми, меня ждёт работа, от которой мне никуда не деться. Она никогда не позволит нам быть вместе. Поверь, я не нужна тебе такая!
Фролов чертыхнулся. Что она несёт? Какая такая работа? Да с её квалификацией найти работу – раз плюнуть.
– Понимаешь, Павлуша, я не та, за которую ты меня принимаешь. Я из другого мира. Я не имею права на личное счастье. Люди моей профессии имеют право лишь на семнадцать мгновений весны.
– Всё! Она сломалась! – с непонятной радостью закричал в мобильник мужчина, который сидел за рулем «Волги», припаркованной метрах в пятидесяти от парочки. Он снял наушники и передал их своему напарнику, сидящему рядом. Оттуда с короткими паузами продолжали доноситься реплики любовников.
– Что она говорит? – спросил голос.
– Рассказывает биографию, – засмеявшись, ответил тот, кто сидел за рулём, и запустил двигатель.
– Ждите команды и продолжайте слушать, – приказал голос. Его обладатель, судя по всему, сам ждал команды.
– Что ты этим хочешь сказать? Ты кто? Штирлиц в юбке, да?!
– Да, мой милый, да! Только не приведи господь тебе сказать кому-нибудь это. Понимаешь, Павлуша, никто не может наказать человека более жестоко, чем он наказывает сам себя. Так и со мной. От судьбы не уйдёшь! А потому завтра в семь утра я отправлюсь в аэропорт. И вот ещё что... Я вижу, что у тебя сейчас финансовые затруднения: возьми мою кредитную карточку на предъявителя. На счету достаточно денег. Пин-код очень легкий – год окончания войны...
– Да пошла ты со своим пин-кодом! – взревел от злости Фролов. – Я похож на жигало?! Да мне лучше под забором сдохнуть от голода, чем...
– Прости, Павлуша, я не хотела тебя обидеть! Я просто забыла, что у нас, у русских, собственная гордость...
Лилия стала на удивление спокойна и холодна. Она уже вернула себя в тот жестокий мир, куда посторонним вход запрещён.
Первым отпустил её ладонь Павел, которую ещё совсем недавно, в унисон Афанасию Фету, называл чудом.
Воспользовавшись моментом, именно этой ладошкой Лилия нежно погладила Павла по волосам и отошла к резной металлической решётке ограждения между тротуаром и крутым берегом.
– Зачем ты приехала сюда? Чтобы поиздеваться надо мной?! Свести с ума? Ты только подумай, как я буду жить после этого?! Я уже был на вершине блаженства, а теперь...
Фролов не смог продолжать. Там, в Москве, в очередной раз всё решили за них обоих.
– Жалко, конечно, но она уже меченая. Её не исправить. Что и следовало ожидать. Выполняйте, – твёрдо отдал приказ голос.
– Выполняйте, – передал по цепочке телефонный посредник между Москвой и сидящим за рулём «Волги».
– Есть выполнять! Самый момент, – ответил исполнитель и нажал на газ. В этот момент Павел уходил от Лилии и поэтому уже не видел, как «Волга», вильнув с дороги на тротуар, левым крылом ударила в то место, где стояла его возлюбленная. Секундой раньше машина сбила бы и его....Выйдя из гостиницы на Тверскую-Ямскую улицу, Фролов растерянно озирался по сторонам. Он не знал, куда ему податься и зачем он опять прилетел в Москву. Хотя его и выписали из больницы после болезни с заключением «здоров», голова соображала хуже некуда. Ещё из номера он пытался дозвониться сначала Духону, потом Багрянскому, но, увы, их мобильные как заведённые отвечали, что абонент недоступен.
Август! Отдыхают где-то в Нормандии или на Лазурном Берегу, удручённо подумал Павел. А что ему от них нужно? Зыбкая надежда, что, может, хоть известно, что случилось с Лилией? Ведь в Новосибирске гаишники и милиция, словно сговорившись, твердят одно и то же: никакой женщины рядом с ним не было.
Неужели Лилия улетела в Америку? О том, что с ней случилось что-нибудь ужасное, он и думать не хотел. Пусть уж лучше в Америку.
Фролов вдруг не к месту припомнил, как Духон во время их последней встречи после Швейцарии пытался спустить учёного мечтателя с небес на землю. Когда, мол, наконец Павел Васильевич поймёт, что манна с неба не сыпется ни в каком виде. Ни в виде золотого дождя Блейка, ни в виде жарких поцелуев его возлюбленной. Надо надеяться только на себя самого, поскольку всё остальное имеет свою цену. Даже такая абстрактная вещь, как совесть. Только одни её продают за бутылку водки, а другие за право владеть миром. Пусть Павел Васильевич сначала разберётся, продал ли он свою совесть. А если нет, то ожидаемых чудес точно ждать не надо.
Он продолжал отрешённо идти вдоль Тверской и даже не заметил, как оказался на Пушкинской площади. Присев на скамейку возле памятника, он только сейчас вспомнил, что ровно девять лет назад, в августе девяносто восьмого года, он сидел на этом же месте, терзаемый злобой против несправедливости этого мира. И вот снова всё вернулось на круги своя. Девять лет будто девять кругов ада! И он снова у старого разбитого корыта, как старушка из пушкинской сказки. Только у него не корыто, а установка...
Павел невольно поднял глаза на каменное изваяние поэта и встал на колени.
– Господи! Александр Сергеевич, – сказал он отчётливо громко, но на площади стоял такой гул от проезжающих машин, что его слова не слышали ни поэт, ни Бог. – Я же не просил золотую рыбку сделать меня владыкой морей и быть у меня в услужении. Я всего лишь хотел быть полезным людям. Почему же я не только не получил права на это, но ещё больше оказался унижен, проклят, растоптан?
Даже не напрягая слуха, Павел знал, что ответа не будет.
В больную голову Павла Фролова в этот миг пришла дикая идея. А не вернуться ли ему на Канатчикову дачу? Туда, откуда начались его хождения по мукам. Ведь, возможно, совсем не случайно ровно через девять лет ноги привели его на это место. Он устроится санитаром, как старый Козьмич, и будет помогать бесхитростным и несчастным. Может, в этом и есть его истинное предназначение? Может, он напрасно, обуреваемый местью, рвался тогда из психушки?
Месть! Вот где собака зарыта. Душевнобольные никогда никому не мстят. А он тогда оказался среди них единственным здоровым, если взялся мстить всему человечеству. Хотя ещё вопрос – у кого душа больная? У лютующих на воле или у насильно запертых в клетке?
