Петр Дедов - Светозары
Как-то заявилась она шибко возбужденная и с порога еще запела:
— А чо видела я, робятки-и! Помирать буду, дак и то не позабуду!
Ребятишки кинулись к ней с дикими воплями:
— Ба-а, расскажи!
Они затормошили бабушку: кто шубенку стал расстегивать, кто шаль с головы потянул.
— Да погодите вы, пятнай вас сатана! — отбивалась она. — Дайте дух перевести, варнаки вы пучеглазые!
Ее наконец разболокли, подтащили к теплой печке, усадили на лавку:
— Ба-а, расскажи!
— Да уж расскажу, куды от вас, бесенят, денешься… — бабушка прокашлялась и продолжала таинственным шепотом: — А видела я, робятки, самого волка!
— Фи-и!..
— Ванька-шалопут вон тоже недавно видел, когда за дровами ездил, — разочарованно загалдели ребятишки.
— Да вы тока послушайте, шайтаны вы этакие! — возмутилась бабушка. — Вы тока послушайте, как дело-то было! Такого и в сказке-то не придумаешь… Я Лексею своему рассказала — не верит, гогочет, чисто жеребец… А видела я его, серого разбойника, не дале, как вот тебя, Танька. Он ишо пимы мне облизал…
— Пра-авдычки? — вытаращила Танька черные и без того круглые глаза.
— Собака небось? — засомневался Петька.
— Да кака тебе собака! — рассердилась бабушка. — Чо же я, век на свете доживаю, а собаку от волка не различу? Матерый волчина, сутулый такой, а морда седая вся. И хромает на заднюю ногу…
— Это где же вас угораздило на такую приятную свиданку? — подала от печи голос заинтересовавшаяся мама. — Небось когда в райцентр ходили?
— Но! Я оттуда тока вечор к ночи вернулася. А сёдня вот отлеживалась весь день. Ноги болели — видно, стареть зачала…
Но прежде чем продолжить рассказ о встрече шебутной нашей бабушки с волком, — в отличие от младшего братишки, я ни на секунду не усомнился в правдивости этого рассказа, потому что бабушка Федора была напрочь лишена всякой фантазии: у нее и сказки-то скорее напоминали житейские истории, — прежде необходимо пояснить, зачем бабушка Федора пешком ходила в райцентр, что находится за шестьдесят километров от наших Ключей. А ходила она туда все за тем же: хлопотать себе пенсию за погибшего в сталинградских боях сына Никиту.
Вот уже шесть или семь лет подряд, раза два шли три на год, ходит она к районному начальству с великой и горькой своей нуждой — и все безуспешно. Случается, правда, что и подвезут ее добрые люди, но чаще ходит она пешком: конные подводы до райцентра бывают редко, и уж если бывают, то груженные «под завязку».
Попервости бабушка хорохорилась: «Не имеют права отказывать. Все одно правду найду, мир — не без добрых людей! До главного секлетаря дойду, а не поможет, дак в Москву, к самому Калинину потопаю…» Но постепенно, год от года, пыл ее стал остывать. «Какое там к главному секлетарю, какое там к Калинину, — горестно махала она рукой, — туточка к задрипанному начальнику райсобеса сутки, а то и двое в очереди приходится выстаивать… Да и попадешь к ему — он как каменюка холодный. Череп — голый и серый…»
— Чо хоть говорят-то? — сочувственно спрашивала мама.
— А то и говорят! — зло кричала бабушка. — Кажин раз одно и то же: мол, здря маячишь, бабка, не положена тебе пензия, потому как сын твой Никита в последние перед войною годы не жил с тобою вместе, не содержал тебя на своем иждивении, а в городу обитался… Да какая же, говорю, разница, где он обитался? Ведь я мать ему родная, на свет его породила, собственной грудью выкормила… Другие-то, говорю, матери получают за своих погибших сыновей, а мой-то, грю, чем хуже был? Али воровским делом занимался, али по тюрьмам сиживал? Нет ведь. На производстве стахановцем слыл! Мне-то, говорю, обидно за сыночка, будто неполноценным он был, раз государство за него матери платить отказывается…
— Да и отступились бы, — советовала мама. — Чо уж тут… Скока можно себя мучить? Видно, плетью обуха не перешибить. Да и пенсия та… больше хлопот. Не стоит шкурка выделки. Какие вон старухи получают, дак гроши несчастные. Ситцевого платка на них не купишь…
— Оно-то всё так. Твоя правда, Марьюшка, — соглашалась бабушка Федора и вдруг, понизив голос, горячо шептала: — Умная ты, Марья, баба, а как со стороны поглядеть — дура дурой! Да рази деньги мне ихние нужны? Жили без них и дальше проживем: дело привычное. Мне же другое нужно — чтобы память сынка моего Никиты уважили. Штобы знали все — и в деревне нашей, и там, в государстве, што был он человек достойный, а не ветрогон какой-нибудь… Ну, и сжалились бы над старухой, и платили бы мне хоть один-единственный грошик… Я бы те грошики даже на серянки не тратила, а завязывала бы их в уголочек платка и кажин раз думала: это от сынка мово подарочек! Знать, недаром породила я ого, добрым человеком вырастила…
И бабушка из года в год, до тех пор, пока носили ее ноги, продолжала ходить в райцентр, хлопотать пенсию. И чего только не случалось с нею в долгом и трудном пути! И блуждала она в метель, и обмораживалась в крещенские морозы, и ночевала зимою в стогах соломы, и купалась в проруби, когда переходила однажды по неокрепшему льду какое-то озеро…
Всего и не перечесть, а тут — на тебе! — повстречалась с самим хозяином Кулундинских степей, с матерым волком.
— …Вот ей-богу не вру: подошел и облизал мои пимы, — продолжала свой рассказ бабушка Федора. — Это уж после колотун на меня напал, а попервости-то я вроде бы даже и не испугалась… К своей деревне уж стала подходить, ноги еле волочу, а рассветать начало. И как под бок меня кто толкнул оглянуться. Оглядываюсь — догоняет меня ктой-то: не то коза, не то приблудная собака увязалась. Ага… А при мне, как нарочно, даже батожка нет, штобы отмахнуться. А может, это и к лучшему. Бежит эта непонятная животина ленивой такой трусцой, будто и нехотя. По целику кругаля дала, обогнала меня, посередь дороги села, загородила мне путь. Пригляделась — волк… Его только круглый дурак с собакой спутать могёт. Он же зверь, от него и воняет-то диким зверем. И обличием зверь: шея толстая, гривастая, лоб гладкий, што булыжина, а с-подо лба глаза такой угрюминой сверкают, што ажно кровь леденеет. Ага… Стоим, глядим друг на дружку. Вот уж правду прибаутка сказывает: встретились соседушки — и поговорить не о чем. Я напужаться-то не успела ишо, не дошло до меня, — давай узелок с харчишками развязывать. А какие там, к лешему, харчишки! Хлебная корка да шматок сальца. Он за каждым движением моим следит, напружинился весь. Кинула я ему свой харч, он отпрянул назад, зубами лязгнул. «Ешь, говорю, што бог послал, больше угошшать нечем». Понюхал он мою корочку, понюхал сальце, потом совсем близко подошел, меня давай обнюхивать. Ну, думаю, все: изо всех моих харчишек меня самую на завтрак выбрал… А волк эдак вот лизнул мой пим и потрусил назад по дороге. Бежит, а сам на заднюю левую ногу припадает… Я тока тогда и спужалась, когда зверюга в сумерках скрылся. Ударилась к деревне из последних сил, бегу да падаю, бегу да падаю… И теперь вспомню, дак будто кошмарный сон, ага. И што ему помешало расправиться-то со мной? Можа, опасность для себя какую учуял — ведь рядом с деревней, почитай, дело было? Я уже всяко думаю. А можа, што вела я себя с им так смиренно да ласково? Они ить, волки-то, привыкли, штобы добыча убегала али сопротивлялась, а я ни то и ни друго, да ишо ему, разбойнику, шматок сальца кинула… Хотя, чего он понимает, ежели он зверь? Скорее всего — сыт был. У кого-нибудь овцу зарезал али зайчишку прижучил где…
Бабушка замолчала. Ребятишки, слушавшие ее с открытыми ртами, тоже выжидательно помолчали, потом зашевелились, спросили разочарованно:
— Ба, и все?
— И все. А вам надо, штобы волк разорвал вашу бабушку, тогда бы интереснее было, да?
— Не-ет, — уныло протянул Петька, — но и так тоже… Ты хоть бы пинкаря ему по морде врезала, что ли.
— Ду-урак тебя понюхал, — пропела бабушка.
— А волк-то этот самый, который когда-то корову нашу Милку задрал. Тожеть был хромоногий, — сказала мать.
3
И еще одно событие случилось в эту почему-то особенно скучную для меня зиму последнего учебного года. Случился большой пожар.
Среди ночи ударил набат. Первой проснулась мама. Она сдернула с меня одеяло:
— Вставай, сынок, пожар!
Я вскочил и стал, как слепой кутенок, тыкаться в темноте, разыскивая одежду. Пожалуй, я еще спал, но сквозь сон явственно слышал, как голосил на деревне набат, и чувство чьей-то беды уже завладело мною без остатка, и я, ничего еще не соображая со сна, инстинктивно натягивал штаны, рубаху, чтобы куда-то бежать, кому-то помочь в страшном горе. Такова сила набата, живущая в каждом землепашце, видно, с древних еще времен: хоть из гроба восстань, а помоги ближнему, не оставь его в беде, если ты человек, а не животное, если сам не хочешь остаться впредь один на один с горьким горем своим…
