Рэй Брэдбери - Отныне и вовек
Глава 18
И опять в теплую летнюю ночь широкое ложе превратилось в снежный сугроб.
Она неподвижно лежала на краю и смотрела в потолок. Он сидел на другом краю, не произнося ни слова, а потом откинулся на спину, опустил голову на подушку и решил выждать.
В конце концов Неф заговорила:
— Тебя, как я посмотрю, тянет на городское кладбище. Что ты там ищешь?
Для начала изучив голый потолок, он ответил:
— А тебя, как я посмотрю, тянет на станцию, где и поезда-то, считай, не ходят. Что ты там ищешь?
Она даже не повернулась, но ответила:
— Похоже, мы оба что-то ищем, но не хотим или не можем признаться.
— Да, похоже на то.
И снова молчание. Наконец она покосилась в его сторону:
— Кто первый?
— Давай ты.
Она тихонько рассмеялась:
— Моя правда — длиннее и удивительнее твоей.
Посмеявшись вместе с нею, он покачал головой:
— Зато моя ужаснее.
Она встрепенулась, и он почувствовал, как ее бросило в дрожь.
— Ты меня пугаешь.
— Я не хотел. Но что есть, то есть. И если я тебе все выложу, ты, боюсь, от меня сбежишь и больше я тебя не увижу.
— Никогда? — прошептала Неф.
— Никогда.
— Если так, — сказала Неф, — расскажи, что сможешь, только не пугай меня.
Но в этот миг из далекого ночного мира донесся одинокий крик паровоза — поезд шел в их сторону.
— Слышал? Это за тобой?
Над горизонтом пролетел второй гудок.
— Нет, — ответил он, — наверное, это тот поезд вне расписания. Господи, только бы он не принес дурные вести.
Она медленно села на краю кровати и прикрыла глаза.
— Схожу узнаю.
— Не ходи, — сказал он. — Не надо. Я сам.
— Но сначала… — шепнула она.
И мягко увлекла его на свою сторону кровати.
Глава 19
Среди ночи он вдруг почувствовал, что снова остался один.
Проснулся он на рассвете, в смятении думая: «Опоздал. Поезд уже прибыл и ушел. Но нет…»
Когда солнце поднялось над песками, до него сквозь расстояние донесся скорбный крик паровозного гудка, будто возвещавший о похоронной процессии.
Еще ему было слышно — или почудилось? — как из поезда, промчавшегося без остановки, выбросили саквояж — точь-в-точь как его собственный, — который с глухим стуком упал на перрон.
А еще ему было слышно — или почудилось? — как кто-то приземлился трехсотфунтовой кувалдой на дощатый настил.
И тут до Кардиффа дошло. Голова его упала на подушку, словно отрубленная.
— О господи! За что такое наказание, господи!
Глава 20
Они стояли на перроне пустого вокзала. Кардифф в одном конце, здоровяк-приезжий — в другом.
— Джеймс Эдвард Маккой? — осведомился Кардифф.
— Кардифф! — воскликнул Маккой. — Ты ли это?
Оба натужно улыбнулись.
— Какими судьбами? — спросил Кардифф.
— Можно подумать, ты не догадывался, что я буду наступать тебе на пятки, — ответил Джеймс Эдвард Маккой. — После твоего отъезда прошел слух, будто ты поехал кого-то хоронить. Тут и я мигом подхватился.
— Зачем?
— Давай начистоту. Я давно понял: у нас с тобой разные цели. Да еще у тебя расплывчатые, а у меня четкие. Терпеть не могу лицемеров.
— Ты хочешь сказать, «оптимистов»?
— Не зря все-таки я тебя на дух не переношу. Мир — это сточная яма, в которой мы барахтаемся, пытаясь прибиться к берегу. Господи прости, да где он, этот берег? Никогда к нему не прибиться, потому что берега нет! Мы — крысы, тонущие в нечистотах, а тебе все маяки грезятся. Для тебя «Титаник» — это речной пароходик Марка Твена. Для тебя Свенгали[8], Раскольников и Гитлер — это тройка марионеток. Жаль мне тебя. Вот я и приехал, чтобы открыть тебе истину.
— С каких это пор тебя влечет истина?
— Истина, практичность и здравый смысл. Не играй в азартные игры, не бросай нищим раскаленные монеты, не сталкивай хозяйку в лестничный проем. Светлое будущее? Черт побери, будущее уже наступило, и оно омерзительно. Итак, какой у тебя интерес в этом захолустье? — Маккой брезгливо обвел глазами безлюдную станцию.
Кардифф сказал:
— Уезжай-ка ты следующим поездом.
— Сперва я должен тебя обойти: у меня на это ровно сутки.
Прищурившись, Маккой оглядел частокол еще не раскрывшихся подсолнухов вдоль дороги в город.
— Показывай, где тут остановиться. Я за тобой — по трупам пойду.
Подхватив саквояж, Маккой без промедления устремился вперед; Кардиффу даже пришлось слегка пробежаться, чтобы его догнать.
— Редактор мне сказал открытым текстом: привезешь забойный материал — получишь тысячу баксов; раскопаешь сенсацию — не пожалею и трех тысяч. — На ходу Маккой разглядывал непослушные предрассветному дуновению, застывшие кресла-качалки на открытых верандах и высокие окна без проблесков света. — Городишко-то, похоже, на три куска потянет.
Поспевая за ним, Кардифф твердил про себя: «Не дышать. Не высовываться».
Город его услышал.
В садах не дрогнул ни один листок. Не упало ни одно яблоко. Под кустами лежали собачьи тени, а собак не было. Трава прижалась к земле, словно шерсть к спине рассерженной кошки. Кругом царило безмолвие.
Довольный от сознания, что с его приездом городок замер, Маккой остановился на перекрестке под густыми кронами деревьев. Осмотрев эти зеленые своды, он задумчиво протянул «так-так», а потом выудил из кармана рубашки химический карандаш, лизнул грифель и стал делать записи в блокноте, проговаривая по слогам:
— Заброшенный город. Мертворожденный, Небраска. Воспоминания, Огайо. Оживленное движение на запад с тысяча восемьсот восьмидесятого по тысяча восемьсот девяностый. Сообщение прекращено в тысяча девятисотом. Связи нет.
У Кардиффа свело челюсти.
Маккой бросил на него испытующий взгляд.
— Денежки, считай, у меня в кармане, верно? По твоей мине вижу. Ты приехал хоронить Цезаря, а я — ворошить кости. Тебя позвал сюда внутренний голос, а меня — карьерный зуд. Тебе тут в кайф, ты наверняка будешь помалкивать, когда вернешься домой. А мне тут не в кайф. Прошедшее время.
Сунув карандаш за ухо и спрятав блокнот в карман брюк, Маккой снова взялся за ручку саквояжа. Будто подгоняемый звуками собственного голоса, он широко шагал по улицам Саммертона, разглагольствуя на ходу:
— Нет, ты только посмотри — какой идиот это проектировал: безвкусица, на крышах дранка в пейзанском стиле, какие-то мещанские финтифлюшки — помесь рококо с барокко. С карнизов свисают резные сосульки — придумают же такое. Не позавидую тем, кто застрянет здесь на всю жизнь, даже на две недели отпуска! Эй, а тут что? — Он резко остановился и поднял голову.
