Нора Фрейсс - Марион. Мне всегда 13
Эта волна враждебности, что распространялась вокруг нас, лишь усиливала чувство одиночества. Школьный мир ополчился на нас. По крайней мере, так нам казалось. После похорон мы захотели забрать табель с оценками за второй триместр, который должны были получить ученики четвертого класса. Мы хотели проверить, отражены ли в нем изменения в твоем поведении. Администрация пообещала отправить его по почте, но мы не были согласны. Мы хотели услышать подробные объяснения о твоем поведении и результатах за январь и начало февраля.
Я позвонила ответственной из родительского комитета, чтобы она попросила о встрече. Она пообещала сделать это, но мне пришлось буквально преследовать ее, атакуя звонками и смс. В один из дней она ответила в спешке: «Я сейчас пришла за детьми и стою перед входом в колледж». Я спросила, разговаривала ли она с директором. Когда она ответила отрицательно, я продолжила: «Почему вы не зашли к директору и не спросили у него о встрече?» В конце концов я получила смс, в котором говорилось, что я «добилась своего»: «Приходите за документами в Эври к 9:30». Эври – это ректорат, он находится далеко, и никто там не был знаком с тобой. Мы ответили, что не поедем в Эври. Колледж – в пяти минутах езды на машине. Мы хотим быть приняты во что бы то ни стало!
Это была самая настоящая битва. Я узнала, что директор писал в академию о том, что мы хотим получить твой табель из его рук: «Обязан ли я его выдавать?»
«Обязан ли я его выдавать?» Будто бы мы были врагами № 1. Конечно, мы подали на него жалобу. Но что нам оставалось делать? Если бы директор был менее трусливым и вел себя достойно, он бы выполнил нашу просьбу. Он бы взял на себя долю ответственности и разделил бы ее с теми, кто мог помешать тебе найти смертельный выход. Но нет. «Обязан ли я его выдавать?» Он еще спрашивает разрешения, словно хочет остаться не при делах! Из чувства элементарной человечности он должен был нас принять, он мог бы погасить мою реакцию, проявив интерес к нам – к твоим родителям, сестре и брату.
Мы сообщили об этом в кабинет министра Винсента Пейлона, который взял на себя труд позвонить в день твоих похорон, а также поручил своим службам провести административное расследование. На тот момент нам вовсе не казалось, что они бездействуют, хотя позже у нас возникло ощущение, что от нас просто хотели отделаться.
Через два месяца после твоей смерти, 15 марта, двери колледжа снова открылись для нас. В этом нужно отдать должное уполномоченному министра и автору доклада о насилии в школе Эрику Дебарбье. Мы требовали присутствия твоего классного руководителя, а также заместителя директора, которая выступила по третьему каналу на следующий день после твоей смерти. Ни один, ни вторая не явились. Ни один, ни вторая не послали нам объяснений или извинений.
Никто не ожидал нас у входа в колледж. Уже в холле нас встретила надзирательница – ответственная по школьной жизни в ректорате, которую отправила к нам заместитель директора. Кабинет директора находился на первом этаже. Директор и его заместитель уже ожидали нас. Табель с оценками лежал на столе. Нас с отцом удивило отсутствие двух лиц, которых мы ожидали увидеть. Я напомнила слова, сказанные для третьего канала, прежде чем дать слово заместителю директора, которая не отрицала этого: «Марион была козлом отпущения для некоторых учеников – школьная инспекция подтвердит это».
Я напомнила, что несколько раз просила о смене класса. Мне вновь ответили, что это было невозможно, однако не отрицали того, что климат в четвертом классе – невыносимый. Я спросила у директора, углублялся ли он в твое досье после твоей смерти, на что получила ужасный ответ: «Нет, я не веду расследований». В твоем табеле с оценками стояло двадцать из двадцати, несмотря на то что преподаватели по обучению обязанностям гражданина и по наукам о жизни и земле (SVT) отмечали изменения в твоем поведении за три недели до твоей смерти. Речь шла о многочисленных опозданиях без причины, болтовне на уроках, грубости, несделанных домашних заданиях… Откуда тогда двадцать из двадцати?
Нам передали папку с сообщениями, написанными учениками в память о тебе. Я спросила, подписаны ли они, на что директор возразил: «Нет-нет, там нет никаких имен!» Когда мы уже уходили, в тот день, 15 апреля, нас спросили, могут ли преподаватели «почтить память Марион». Самой лучшей данью памяти в тот день было бы присутствие на собрании некоторых преподавателей.
Было уже слишком поздно. «Почтить память», когда классный руководитель даже не потрудился явиться на собрание? Мы уже были слишком разочарованы их отношением спустя два месяца. И мы уже слишком много знали.
Когда я позволила себе взять слово, директор резко меня оборвал: «Мадам, вы хотите вести собрание?» Я спросила у него, кто был администратором сайта школы в Интернете. «Для чего вы хотите это знать?» Я настаивала: «Я хотела бы знать, кто ответственный за публикации». Это был он. Видео, которое снимали на вашем уроке испанского, до сих пор продолжало висеть на сайте. Ты была одной из лучших в классе по этому предмету, поэтому тебя много показывали. Это доставляло мне боль. Если бы я еще могла тебя спасти, я бы забрала тебя из колледжа. Раздраженная, я бросила: «Вас не смущает, что Марион мертва, а видео до сих пор показывают?» Директор пожал плечами: «Это сделано автоматически…» – «До чего вы любезны…Это же моя дочь!»
Раскрылась тайна твоего шкафчика. Мы нашли ключи от него в твоей старой сумке, которую ты не носила уже по меньшей мере два месяца. Куда ты складывала свои вещи? Мы пришли к выводу, что ты не пользовалась шкафчиком. Но почему? Вы делили его с Хлоей, твоей так называемой лучшей подругой, ставшей одной из инициаторов травли. Может быть, тебя гнали от шкафчиков? Может, ты не имела права появляться в этой части раздевалок, где, ты знала, тебя будут доставать?
Я спросила у директора, лежали ли вещи, которые нам вернули 14 февраля, в твоем шкафчике. «Да, конечно». – «Откуда вы знаете?» – «На них было ее имя…» – «Вовсе нет. Не на всех. Например, на подносе для пирожных – не было…» На самом деле, мы хотели знать, кто открывал шкафчик. Полицейские? «Нет, та девочка, с которой они делили шкафчик».
Итак, мы никогда не узнаем, не была ли совершена пересортировка. И мы никогда не разгадаем тайну ключа, закинутого в старую сумку.
Директор упрекнул меня в том, что я говорила с учениками и преподавателями. Я вздрогнула: «Но у меня есть право общаться с кем я хочу, до тех пор пока не найду доказательств!»
В самом конце Эрик Дебарбье удивленно спросил у директора: «Вы до сих пор не принесли соболезнований?» Тот ничего не ответил.
