Дэвид Лодж - Хорошая работа
Сассекский кампус с его отменно гармоничной архитектурой в модернистско-палладианском стиле элегантно раскинулся у подножия Саут-Даунс, в нескольких милях от Брайтона. Архитекторы любовались им, а вот молодежь, приехавшая сюда учиться, бывала несколько сбита с толку. Еле-еле вскарабкавшись по крутому склону горы прямо от железнодорожной станции, вы испытывали откровенно кафкианские ощущения, потому что попадали в необозримую и впечатляющую декорацию: явно объемные здания казались плоскими, будто бы нарисованными, и реальность словно убегала прочь тем быстрее, чем старательнее ты пытался ее догнать. Отрезанные от привычного общения со взрослым миром, свободные в этом мире вседозволенности от любых запретов, студенты имели обыкновение дичать, с головой окунались в беспорядочную половую жизнь, баловались наркотиками или впадали в тихое помешательство. Поколение Робин, попавшее в университет в начале 1970-х годов, сразу же по окончании героического периода студенческой борьбы за самоуправление, было подавлено тем обстоятельством, что опоздало родиться. На их долю не осталось никаких важных прав, за которые стоило бы бороться. Не осталось запретов, чтобы их сокрушать. Студенческие демонстрации довели беспричинную озлобленность до крайности. Им помогли студенческие партии. В этой обстановке утонченные и ранимые молодые люди с развитым инстинктом самосохранения искали себе постоянного партнера. Живя в том, что их родители именовали грехом, они шли в этом мятеже до конца, в то же время наслаждаясь своей защищенностью и взаимной поддержкой, которую давал старомодный брак. В Сассексе на каждом шагу попадались держащиеся за руки парочки и полиэтиленовые сумки-пакеты, в которых с равным успехом могли оказаться как белье из прачечной или продукты, так и книги или революционные памфлеты. Одной из таких пар были Робин и Чарльз. В один прекрасный день Робин огляделась и выбрала его. Он был умен, привлекателен и, как подумалось Робин, по-видимому, надежен (во всяком случае, он не давал поводов усомниться в этом). Да, он учился в закрытой школе для мальчиков, но быстро наверстал упущенное.
(Задрав на бедра белую ночную рубашку, Робин усаживается на унитаз и писает, попутно прокручивая в голове сюжет «Мэри Бартон» (1848), принадлежащей перу миссис Гаскелл. Встав с унитаза, она стягивает рубашку через голову и залезает в ванну, не спуская воду в унитазе, поскольку это отразится на температуре воды из душа, которой она как раз и собирается ополоснуться. Принимая душ, Робин прощупывает грудь, проверяя, нет ли уплотнений. Вылезает из ванны, вытирается полотенцем в одной из неуклюжих и двусмысленных поз, столь любимых художниками-импрессионистами и так раскритикованных искусствоведами-феминистками, которыми восхищается Робин. Она высока и женственна, тонка в талии, с аккуратными круглыми грудками, с чуть тяжеловатыми бедрами и ягодицами.)
На второй год совместной жизни Робин и Чарльз покинули кампус и переехали в город, в небольшую квартирку в Брайтоне, откуда до университета ходит поезд. Робин приняла деятельное участие в студенческом движении. Успешно доросла до вице-президента Студенческого союза. Организовала ночной телефон доверия для студентов, разочарованных учебой или личной жизнью. Она часто выступала в Дискуссионном Клубе с речами в защиту прогресса: абортов, прав животных, государственного образования и ядерного разоружения. Чарльз вел более тихий, уединенный образ жизни. Он поддерживал чистоту в квартире, пока Робин занималась благими деяниями. Чашка какао или тарелка супа всегда были наготове к триумфальному возвращению усталой Робин. В конце первого семестра третьего курса Робин отказалась от всех нагрузок, дабы посвятить себя подготовке к выпускным экзаменам. Они с Чарльзом трудились в поте лица, причем без всякого намека на соперничество, хотя должны были сдавать один и тот же материал. На экзаменах Робин получила наивысший балл. Ей даже неофициально намекнули, что ее оценки — лучшие за всю короткую историю университета. Чарльз пришел к финишу вторым. Он не завидовал, потому что привык жить в тени достижений Робин. К тому же его результаты были достаточно хороши, чтобы обеспечить ему (как Робин обеспечила себе) государственную стипендию на обучение в аспирантуре. Основной целью обоих были исследования и научная карьера. Они и в самом деле не помышляли об ином.
Они привыкли к жизни в Брайтоне и не видели смысла срываться с места, но один из научных руководителей отвел их в сторону и сказал:
— Здешняя научная библиотека бедновата и вряд ли станет лучше. Поезжайте-ка вы в Оксбридж.
Он знал, что говорил: после нефтяного кризиса 1973 года не хватало денег на то, чтобы содержать все университеты на должном уровне, к которому они так привыкли в бурные шестидесятые. Однако мало кто понял это так быстро.
(В халате поверх белья и в шлепанцах на босу ногу Робин спускается по короткой темной лестнице на первый этаж и попадает в тесную и чудовищно неопрятную кухню. Она зажигает газ и готовит себе завтрак: мюсли, тосты и кофе без кофеина. Она размышляет о композиции «Сибиллы, или Двух наций» (1845) Дизраэли, но звук шлепнувшейся на коврик «Гардиан» заставляет ее броситься к входной двери.)
Итак, Робин и Чарльз отправились в Кембридж, чтобы стать докторами философии. Чудесное это было время — аспирантура на английском факультете. Новые идеи, завезенные из Парижа самыми отчаянными молодыми преподавателями, сверкали, как огоньки на болоте: структурализм и постструктурализм, семиотика и деконструктивизм, новые веяния, психоанализ и марксизм, лингвистика и литературная критика. Наиболее консервативные мэтры встретили в штыки эти идеи и их поборников, видя в них угрозу укоренившимся ценностям и методам изучения литературы. Полем битвы стали семинары, лекции, заседания кафедр и страницы научных журналов. Это была революция. Гражданская война. Робин очертя голову ввязалась в баталию. Разумеется, на стороне радикалов. Казалось, вернулись 60-е годы, но теперь все по-новому, в более строгом, научном ключе. Робин подписалась на журналы «Поэзия» и «Тел Квел», чтобы первой на Трампингтон-роуд узнавать самые свежие мысли Ролана Барта и Юлии Кристевой. Ее разум с трудом продирался сквозь лабиринты сентенций Жака Лакана и Жака Деррида — доходило до покрасневших глаз и головной боли. Она сидела на лекциях в поточных аудиториях и согласно кивала, когда «младотурки» опровергали роль автора, роль личности, идею создания единого недвусмысленного литературного произведения. Все это занимало уйму времени и отодвигало на второй план работу Робин над рабочим романом XIX века, которую, кстати, необходимо было пересмотреть с учетом новейших теорий.
