Григорий Ряжский - Точка
— Почему? — удивился Эдуард и поставил коньячный фужер на стол. — Почему, как параллельные прямые? — Я видела, что удивление его было самым настоящим и напряглась, что он по-серьезному не шутит в ответ такой тупой очевидности, — почему вы так решили?
— Да потому, что этого не будет никогда, — ответила я, — сколько бы вы об этом не мечтали.
С этого момента Эдик стал капитально забывать обо мне, как о женщине, потому что в сознании его сменилась доминанта. Он потер ладонь об ладонь и сосредоточенно спросил:
— Могу я задать вам всего один лишь вопрос, Кирочка? — Я лишь недоуменно пожала плечами, о чем, мол, речь? — Так вот, — продолжал он проталкивать против течения запущенный бумажный кораблик. — Вопрос такой — где? Где? В каком мире и пространстве координат прямые эти прекратят параллельное существование и вполне успешно пересекутся? — он с видом победившего разум архангела взглянул на меня, и в глазах его проблеснул маячок непризнанной свободы, — в каком?
Мне не то, чтобы стало занятно, но чувство сопротивления насилию, пускай научному даже, заставило перевести стрелку на взаимную трезвость. И я ответила совершенно спокойно:
— В любом. Прямые — они прямые и есть и никакие другие. А раз идут параллельно, то не сойдутся нигде, даже в самом конце пути, когда уже всё позади останется. Всё и Все.
— Вот!!! — заорал он и подскочил на месте. — Вот где собака-то и зарыта! В том-то и дело, что не в любом пространстве, а в плоском только, то есть, в плоской системе, в Евклидовой геометрии, в его несовершенном пространстве. А в другом пересекутся!
— Так в каком, в конце-то концов? — не выдержала я этого научного напряжения в огромном желании поставить точку на всей этой трихомудии и перейти к понятной процедуре, чтобы успеть ещё и выспаться.
— В Римановом! — гордо ответил Эдуард и выкатил перед собой часть грудной клетки. — В многомерном пространстве Бернхарда Римана, который рассматривал геометрию, как учение о непрерывных совокуплениях, — он тут же поправился, — тьфу, о совокупностях любых однородных объектов.
— Это как у педиков, что ли? — не врубилась я, но заинтересовалась, — у однополых?
Эдик бросил на меня жалостливый взгляд и перевел на русский язык:
— Кирочка, это же многомерное обобщение геометрии на поверхности, имеется в виду двухмерное пространство. Риманова геометрия изучает свойства многомерных пространств, в малых областях которых и имеет место Евклидова геометрия, — он близоруко, но победоносно осмотрел мою грудь, хитро улыбнулся и поставил завершающий аккорд: — А всё пространство при этом может и не быть Евклидовым. Классно?
На сумасшедшего он все равно не был похож, хоть и орал с горящими глазами и пару раз пробежал туда-сюда вдоль линии дивана. Кроме того, он сказал такое, что заставило меня усомниться в справедливости собственного постулата, извлеченного из мира простых и понятных вещей. Я, конечно, не знаю, чего там Евклид и Риман и кто они для науки на сегодняшний день, но недостаток знаний не освобождает стороны от ответственности нести всякую хуйню, да еще на «вы», и тогда я предложила:
— Хотите, позвоним маме и спросим этот вопрос. Она у меня учительница и ответит вам вместо меня про прямые. И она не выпивает. — Сама я в то же время подумала, что под этот принципиальный спор можно сэкономить на звонке с номера на Павлике и узнать, как там моя Сонечка, а то замонали меня счета эти оплачивать их.
— Да за ради Бога! — обрадовался Эдик, не подозревая маленькой ловушки. — Давай сюда свою маму, набирай!
Так, мы уже на «ты», — подумала я, значит, есть надежда, что обойдется без припадка.
Когда я прорвалась сквозь сопротивляющийся межгород, в Бельцах было два часа ночи против трех по местному. Мама сначала перепугалась, но потом успокоилась, задумалась и думала по времени рублей на сорок. А потом ответила конкретно, так, что я гордилась своей матерью потом. Она сказала:
— Да, пересекутся, но очень, очень, очень далеко, исключительно далеко, доченька.
— Спасибо вам, мама! — крикнул в трубку Эдик и бросил ее на рычаг, — а теперь смотри. — Он взял меня под руку и подвел к огромному глобусу. — Провожу прямую вниз от северного полюса в южный, — он прочертил рукой воображаемую линию сверху вниз, упер в нижний полюс палец и подменил его тут же моим. — Держи крепче, — уже слегка успокоенный предстоящим моим поражением предложил он. Сам же провел от северного полюса такую же линию, завершив округлый, но прямой путь, упер тщедушную подушку своего указательного пальца в ту же нижнюю точку, что и я. Наши пальцы столкнулись и меня слегка дернуло током. — Вот, — чувственно и на этот раз тихо произнес Эдуард. — Вот и встретились. Точка! Линии параллельны и пересекаются. Вот оно, чудо неевклидово чудес! Я люблю вас, Кира!
И я поразилась, не знаю больше чему: что действительно в этот миг сошлось все, как он говорил, столкнулись линии подушка в подушку на своей непараллельности и не получилось моё «никогда», не сошлось против его мудрой философии, или что я ему поверила, этому шизику.
А он все про неевклида излагал, тут же на аксиому какую-то перешел недоказанную, а в это время, я и не заметила как, сам уже внутри меня трепыхался вовсю, бился часто-часто, но мелко, как будто спешил, чтобы отказа моего, наверное, не получить, дурачок. Мало того, что поверила ему — настолько поверила, что разрешила себе не вспомнить про презерватив и последствия: то ли в силу научной магии параллельного Евклида, то ли из-за многомерного Римана, то ли в результате действия фуфлового «Белого аиста», то ли потому, что и то, и другое, и третье сложилось в замутнённое четвертое, а, может, от бесплатной радости, что дома в Бельцах все в порядке и Сонечка здорова.
А ещё случилось невозможное, успело случиться даже за короткий тот Эдуардов заскок на меня, потому что я ощутила с такой же, как и он, скоростью, как подобралась к моему горлу сладкая конвульсия, пережала дыхание на миг и разлетелась по всем швам и закоулкам, сметая на пути дурную накипь от выданных мамкой баксов. И такое было второй раз за жизнь, хоть верьте, хоть не верьте, если не считать тех разов, что были во сне…
А первый оргазм, натуральный по-настоящему, если не вспоминать тот насильный и не до конца полноценный, в «Виноградаре», был тоже не по любви, а по недоразумению, но и не по работе. Тогда я только начала свою нынешнюю профессию, в девяносто первом, когда в Москву подалась после школы, поступать куда-нибудь. Мне уже восемнадцать было, на год больше, чем другим ребятам — год-то я потеряла, когда Сонька родилась у меня в девятом классе, и я в отпуск ушла со школы, в декретный перерыв. Пока поступала и не поступила, жила в общежитии Лесотехнической Академии им. Тимирязева, и деньги кончились, а стипендия так и не началась. И когда съезжать уже попросили с общаги, то я съехала в никуда и поехала в центр города, сама не знаю зачем, но уже с чемоданом. И попала точно в центр событий, в революцию. Я тогда просто обалдела, когда танки увидала, флаги, кучи разные мусора, как при войне настоящей, орут все, сопротивляются. Но тут же на гитарах поют и выпивают.
