Дорис Лессинг - Пятый ребенок
— О да, да! — завопили Люк и Хелен, танцуя, припевая и скача по кухне. — О, да, когда они приедут? А Тони приедет? А Робин приедет? А Энн приедет?
— Сядьте, — сказал Дэвид холодно и резко, и они ответили ему удивленными обиженными взглядами и сели.
— Вы сумасшедшие, — сказала Дороти. Она раскраснелась от горячего чая и от всех тех слов, которые давила в себе.
— Конечно, пусть все приедут, — сказала Гарриет, всхлипывая, и выбежала из комнаты.
— Для нее это очень важно, — сказал Дэвид, как бы извиняясь.
— А для тебя нет?
Это было сказано язвительно.
— Дело вот в чем: я вижу, что Гарриет сама не своя, — сказал Дэвид и долгим взглядом посмотрел на Дороти, пытаясь заставить ее поднять глаза на него. Но та не поддалась.
— Что это значит, что мама сама не своя? — заинтересовался шестилетка Люк, уже готовый начать игру в слова. Или даже, пожалуй, в загадки. Но что-то его смущало. Дэвид протянул руку, и Люк подошел к отцу, встал рядом, заглянул в лицо.
— Ничего страшного, Люк, — сказал Дэвид.
— Вам нужно взять кого-то в помощь, — сказала Дороти.
— Мы пытались. — Дэвид рассказал про трех любезных и равнодушных девушек.
— Неудивительно. Кто в наши дни захочет честно делать работу? — сказала Дороти. — Но вам кто-то нужен. Могу сказать тебе, что не рассчитывала закончить свои дни вашей и Сариной рабыней.
Тут Хелен и Люк недоверчиво поглядели на бабушку и расплакались. Через миг Дороти взяла себя в руки и принялась их утешать.
— Все хорошо, хорошо, — говорила она. — Я сейчас пойду уложу Пола и Джейн. А вы, Люк и Хелен, можете улечься и сами. Я приду пожелать вам спокойной ночи. А потом бабуля и сама ляжет. Устала.
Подавленные дети побрели наверх.
Гарриет в тот вечер больше не спустилась к ним; и муж и мать понимали, что ей дурно. К такому они привыкли… но не привыкли к плохому настроению, слезам, капризам.
Когда дети улеглись, Дэвид переделал кое-какую взятую на дом работу, приготовил себе бутерброд, к нему присоединилась Дороти, которая спустилась заварить себе чаю. На этот раз они не стали выказывать друг другу недовольство: дружественное молчание объединяло их, как двух старых солдат, прошедших вместе через лишения и испытания.
Потом Дэвид поднялся в большую сумрачную спальню, где свет из окна соседнего дома, отстоящего на добрых тридцать ярдов, бросал на потолок блики и тени. Дэвид остановился, глядя на постель, где лежала Гарриет. Спит? Младенец Пол спал у нее под боком, распеленатый. Дэвид осторожно наклонился, обернул ребенка одеяльцем, отнес за дверь в кроватку. Он заметил, что глаза Гарриет блестели — она следила за ним.
Дэвид забрался в постель и, как всегда, вытянул руку, ожидая, что Гарриет положит голову ему на плечо и он ее обнимет.
Но она сказала:
— На, потрогай, — и положила его руку себе на живот.
Она была беременна почти три месяца.
До этого новый ребенок еще не подавал признаков независимой жизни, но теперь Дэвид почувствовал под ладонью толчок, довольно резкое движение.
— Может, у тебя дольше, чем думала?
Новый толчок — невероятно.
Гарриет опять заплакала, и Дэвид, сознавая, конечно, что это несправедливо, подумал: она нарушает правила, нарушает их молчаливый договор — слезы и страдания никогда не входили в их планы!
Гарриет почувствовала себя отвергнутой. Они с мужем всегда любили вот так лечь и слушать новую жизнь, радуясь ее движениям. Четыре раза Гарриет дожидалась этого первого трепета, часто ошибалась, но потом точно: ощущение было такое, будто рыбка выдохнула пузырек воздуха; слабые ответы на ее собственные движения, прикосновения и даже — она твердо верила — мысли.
А этим утром, лежа в темноте, пока не проснулись дети, Гарриет почувствовала в животе толчки, на которые нельзя было не обратить внимания. Не веря, она села на кровати и посмотрела на свой пока еще плоский, разве что чуть дрябловатый живот и почувствовала настойчивые удары, словно в маленький барабан. Целый день она старалась быть в движении, чтобы не слышать этих требований нового существа, не похожих ни на что в ее прошлом опыте.
— Ты бы сходила к доктору Бретту уточнить срок, — посоветовал Дэвид.
Гарриет ничего не ответила, понимая, что это бесполезно: она совсем растерялась.
Но к доктору Бретту пошла.
Тот сказал:
— Ну, может быть, я и промахнулся на месяц, но если так, то вы и правда были совсем беспечны, Гарриет.
Такой выговор Гарриет получала со всех сторон и теперь вспылила:
— Каждый может ошибиться.
Почувствовав рукой отчетливые движения в ее животе, доктор нахмурился и произнес:
— Ну, ведь в этом нет ничего такого уж плохого?
Казалось, он был в нерешительности. Доктор был изнуренный, немолодой уже человек, по слухам, несчастливый в браке. Гарриет всегда смотрела на него несколько свысока. А теперь она в его власти, лежит под его руками, заглядывая в профессионально непроницаемое лицо и ожидая, что он скажет еще. Что? Ждала от него объяснений.
— Относитесь к этому проще, — сказал доктор, отворачиваясь.
За его спиной Гарриет пробормотала:
— Сам относись проще, — и одернула себя: «Ах ты, корова злобная».
Всем, кто съезжался на Рождество, говорили, что Гарриет забеременела по ошибке, но теперь они довольны, это правда.
— Говорите за себя, — сказала, однако, Дороти.
Все больше прежнего старались помочь. Гарриет нельзя было готовить, делать домашние дела, нельзя ничего. Ее надо было обслуживать.
Услышав новость, каждый сначала смотрел оторопело, потом начинал шутить. Гарриет с Дэвидом входили в комнату, полную болтающей родни, и, поняв, что хозяева здесь, все замолкали. Гости наперебой порицали их. Роль Дороти в поддержании хозяйства в этом доме получила всеобщее признание. Ограничения зарплаты Дэвида — не такой уж большой, в конце концов, — упоминались тоже. Звучали шутки о том, как, наверное, отреагирует на новость Джеймс. Потом начали поддразнивать. Их хвалили за плодовитость и шутили насчет влияния спальни. Они с легкостью отвечали на шутки. Но во всех этих кривляньях был какой-то дурной привкус, и на молодых Ловаттов смотрели уже не так, как прежде. Спокойная настойчивость и терпение, которые свели их вместе, которые вызвали к жизни этот дом и собрали в нем всех этих непохожих людей со всех концов Англии, да и всего мира: Джеймс ехал с Бермуд, Дебора из Штатов, и даже Джессика обещала ненадолго появиться, — эти качества, какими бы они ни были, эти жизненные требования, которые прежде воспринимались с уважением (неохотным или щедрым), теперь обнаруживали свою изнанку: в том, как бледная угрюмая Гарриет лежит пластом на кровати, потом спускается вниз с твердым намерением влиться в общество, но, не сумев, снова уходит к себе; в мрачном терпении Дороти, которая работает от зари до зари, а нередко и ночью; и в капризах и жалобах детей — особенно маленького Пола, — постоянно требующих внимания.
