Тамара Ветрова - Гроб для Даниила Хармса
23 . Распорядительный Пугачов
Распорядительный Пугачов раздавал тумаки направо и налево. Он называл это деятельностью и уверял всех, что такова его профессия. Он, мол, раздает тумаки и себя не жалеет. При том рожа у Пугачова была красна, как маков цвет. Он говорил, что это происходит от усидчивости. Раздавать всем с утра до вечера тумаки, да еще поспевать помыть руки, сесть в трамвай, насобирать целую авоську грибов да вбить в стену кривой гвоздь.
– Гвоздь-то у тебя, Пугачов, кривой, – бранил Пугачова дворник Пилигрим.
Но Пугачов и ему давал тумака, чтобы тот не витийствовал.
И вот как-то в половину шестаго утра Пугачов надумал застрелиться из пистолета. Принялся шарить руками по дивану, но пистолета не сыскал. У каждого человека, строго сказал Пугачов, должен быть дома пистолет. Потому что он может наткнуться на дикого зверя, и тогда прощай, милая жизнь! Так-то оно так, возражал Пугачов, но если пистолета нету? О, тогда прощай, милая жизнь! Пугачов понял, что попал в тупик, подобно писателю Гегелю. Стоп машина.
Даниил Хармс поставил точку. Рассказом был недоволен, в нем (казалось писателю) недоставало четвертого измерения. Три измерения присутствовали, а четвертое читалось слабовато. И вот Хармс мучился в поисках дырки, сквозь которую можно было бы проскочить в это четвертое измерение и протащить за собой упрямый рассказ. Должно быть этакое окно, рассуждал писатель, которое выходило бы не на задний двор; сквозь которое было бы видать не ржавую вывеску у входа в дворницкую; а через которое я увидел бы, предположим, фрагмент Млечного Пути. Это можно утверждать с большой долей вероятности. И тогда кое-что стало бы на свои места. В любом случае, в свете звезд иные достижения превратились бы в комочки слизи, и воздух бы зримо очистился.
Даниил Хармс написал: пиеса.
Потом подумал и написал:
Один человек: Вы верите в подсознание?
Другой человек: Да как вам сказать…
Один человек: А верите ли вы в надсознание?
Другой человек: Понимаете…
Один человек: Ну а как вам нравится сверхсознание? Либо несознание? Либо, быть может, бессознание?
Другой человек: Да, да.
Один человек: Я верую во все это.
Другой человек: Вот, значит, вы охотник за истиной.
Один человек: Да, я охотник.
Оба на время замолкают и смотрят - один человек смотрит вверх, а другой человек что-то разглядывает за пыльным трельажем. Один человек вдруг заливается громким смехом.
Один человек: Что вы там видите за пыльным трельажем? Неужто надеетесь разглядеть жар холодных числ?
Другой человек: Мммы, гмы.
занавес
24
Бескрайный берег океана – это натура. На камне сидит человек и смотрит на игру стихий, это также натура. В голове этого человека умещается всякая буква либо невидимая букашка, ровный могучий гул океана и отпечатанная стопа древнего обитателя Земли, выползшего из пучины морской. Мокр и печален, гол, дик, он слонялся, одинокий, по берегу. Это была полурыба-получеловек, его неокрепший разум позволял ему выть на пустынном берегу. Этот вой впоследствии назвали эпической песней.
Даниил Хармс признавал, что место выбрано с умом. Это самое место, лучше и не придумать. Тут станет его дом, смотрящий одновременно во все шесть сторон света. Ибо у света не четыре стороны (это заблуждение); по совести говоря, и не шесть. Число сторон света приближается к бесконечности. Это надо учитывать, чтобы не сделаться жертвой глупого недоразумения. Друг Даниила Хармса именно сделался жертвой глупого недоразумения. Этот человек (его звали писатель Пастромкин) явился в редакцию журнала и, размахивая рукописью, принялся требовать дать ему в долг пятнадцать рублей. Секретарь, который был не лыком шит, молча усмехнулся и показал писателю кулак, намекая на вероятность компромисса. Писатель же Пастромкин, прихватив рукопись обеими руками, подступил к секретарю и, не примериваясь, ударил того рукописью по морде. Секретарь потер морду руками, чтобы маленько остудить, и укрылся за редакционным столом. Но писатель Пастромкин так и горел жаждой мести. Из двух его ноздрей валил пар, изо рта также валили клубы черного дыма. Задушу, собака, вопил Пастромкин, а секретарь отвечал ему тем же. Наконец писатель настиг секретаря. Это был самый пик глупого недоразумения. Секретарь затаил дыхание и притворился мертвой птицей. А Пастромкин, наоборот, усилием воли вообразил себя витязем Ерусланом. В руках его сам собой стал меч… Далее история совсем темна. Одни уверяют, что бузотеров связали, сложили, по обыкновению, в мешки и сдали куда следует. Другие твердят, что ничего подобного. Что будто бы писатель Пастромкин, будучи крупным мужчиной, не влез в мешок; а секретарь, наоборот, помер от удушья, так как пренебрегал дисциплиной и держал форточку на замке. Вот как разобрать? Нету никакой возможности.
Неожиданно, размышляя о русской литературе, Даниил Хармс позабыл, как звали великого русского писателя Молотова. Как же так, терзался Хармс, вот вчера еще я знал имя этого властителя дум назубок, а сегодня позабыл? Сегодня я даже не могу припомнить, какого цвета у него щеки: бледно-желтые или темно-коричневые? Как прикажете жить с такими сомнениями?! Ну хорошо, я позабыл имя этого писателя, но должен же помнить его бессмертные книги? Может, он писал о чумазой детворе? Или, наоборот, описывал охотников на привале? Тут вариантов не счесть. Прикрыв глаза, Даниил Хармс перечислял: Молотов – автор романа о молодом человеке, не имевшем в жизни яркой цели; либо Молотов – автор басни про Фому и Ерему (передаваемой впоследствии из уст в уста)? Либо он сочинитель великой утопии о человеке, имевшем толоконный лоб, но преуспевшем в созидании Города Солнца. Имея толоконный лоб, этот человек, однако, неплохо справился со своей задачей. Хотя город вышел так себе, но все ж таки это был настоящий город, там даже имелись трамваи.
Даниил Хармс относился к писателям с некоторой настороженностью. Ему было известно, что среди писателей-реалистов имеются людоеды, причем людоеды высокой пробы. Ради соблюдения жизненной правды один писатель может откусить у другого писателя нос. Эти писатели рвут свою кровавую пищу зубами, как вольные птицы. В такие минуты им даже кажется, что они вольные птицы, каждый воображает себя на горной вершине в компании других птиц. Писатель Эрлих поймал другого писателя, по имени Кован-Мракк, и потащил того на горную вершину. Он намеревался рвать кровавую пищу прямо среди скал. Но Кован-Мракк оказался женщиной в зеленом пальто и с сумочкой из дерматина. Затащив жертву на первую же смотровую площадку, Эрлих пригляделся и увидел, что пред ним особа лет тридцати четырех. В руках у храброй дамы был бутерброд с маслом, а на глаза наворачивались слезы. Романтизм как учение обречен, крикнул Эрлих, точно был на собрании. А особа с бутербродом подняла глаза на своего повелителя и шепнула ему на ушко одно словцо, как это проделывают некоторые писательницы в гостиных. Эрлих тут же схватился за брюки. Он испугался, что в горячке выскочил из дома без штанов. Но штаны были на своем месте, однако отсутствовал сам Эрлих. Точнее – отсутствовал его неукротимый дух. Короче говоря, из затеи не вышло ничего путного. Писатель Эрлих уклонился от своей кровавой трапезы. Он молча сел на стул и свесил на грудь голову. Стал даже маленько похож на известную конную статую одного короля, чьи планы также разрушило беспощадное время.
25
Даниил Хармс подумал так: один предмет всегда может заменить другой предмет. Например, коробочка может сгодиться вместо дворца с эркерами. Стоит только твердо уверовать, что коробочка и есть дворец с эркерами, и ты получишь результат. Один предмет заступит место другого. Но возможно и такое. Возможно, один предмет может даже компенсировать тебе целый городской квартал; либо отдаленный горный край с жемчужной сверкающей рекой. Либо джунгли (если ты имеешь потребность убедиться в существовании джунглей). Иначе говоря, всякий предмет заключает в себе Вселенную. Человек может не беспокоиться, если он прикован к своему единственному окну, выводящему на задний вонючий двор. Пусть возьмет простую коробочку (таково мое мнение) – и убедится, что она может заменить ему гору Монблан. Этот простой опыт показывает, что все в руках Божиих. Вот, к примеру, вчера: я твердо уверовал, что на моей макушке ветвятся прекрасные оленьи рога. Далее я стал во весь рост, издавая негромкие звериные вопли, и предпринял попытку выйти из своей комнаты в коридор. Но благодаря рогов не поместился в скудном пространстве, ибо рогатому зверю необходимы простор и воля. Другое дело, если бы кругом стояли луга. Я мог бы двигаться королевским шагом среди бледных просторов в застенчивом жужжании золотых пчел. Ну-с, а так иное дело. Моя комната оказалась в моем случае клеткой, а я узником. Я даже разобрал голос, прокричавший: бедный, бедный Павел! Я сразу понял, что это кто-то невидимый хлопочет обо мне. Да, меня зовут не Павел, но если поменять буквы, то выйдет вполне Павел. Бедный, бедный Павел – это я.
