Ирина Борисова - Хозяйка
В метро ездить все равно придется, я думаю, лучше садиться в самый хвост поезда, в самый последний вагон, мне кажется, террористам невыгодно будет там взрывать, потому что тогда пострадает меньше всего народу, последний вагон, в конце концов, можно отцепить, из него легче всего выпрыгнуть и побежать назад, поэтому, хотя и некогда в него тащиться, это, наверное, надо делать, потому что там вероятность меньше.
И если сумеешь вылавировать среди всех этих ужасов и не попасть в опасный квадрат, то твоя жизнь тоже может считаться нормальной и благополучной.
Тогда и теперь
Анна Ахматова когда-то сказала, что мы не знаем, в какое время мы живем, осознание особенностей текущего приходит после. И все же я попробую угадать: особенностью настоящего времени мне кажется всеобщая убежденность, что ничего необыкновенного больше уже не произойдет, все, что можно, уже случилось, остались только рутина и равнодушное примирение с ней.
В начале девяностых, наоборот, казалось, что все самое страшное и интересное впереди, как будто во весь дух летели то ли с горы, то ли в гору, не зная толком, куда вынесет, а теперь кажется, что вынесло на болотистую низменность.
В девяносто первом году я написала статью о нашем предприятии, которым, собственно, являлись Гриша да я, он — в качестве директора, конструктора и рабочего разного профиля, и я — бухгалтера и менеджера по продажам, — и о том, как Гриша работает дома в набитом техникой шкафу. Добрая женщина Полина Семеновна запустила в газете статью в печать даже с нашим телефоном, обеспечив нам бесплатную рекламу. После была масса звонков, Гришу приглашали в разные большие фирмы, куда он добросовестно ходил и откуда без всяких результатов возвращался — у всех приглашающих идея была одна — прибрать к рукам приборы, а самого изобретателя задвинуть куда подальше, но у Гриши к тому времени уже был печальный опыт работы на «дядю». Причина, побудившая меня тогда писать статью, была скорее не материальна, а навеяна временем надежд: казалось, надо что-то такое сделать, и все изменится, фирма наша станет настоящая, жизнь — цивилизованная, и, вообще, будет красота (конкретные детали терялись в тумане).
Те же чувства тогда, кажется, испытывали и другие инженеры, пооткрывавшие научно-производственные кооперативы. Я помню, с каким энтузиазмом мы участвовали в выставках, наскребали деньги, заказывали стенды, все казалось таким значительным и важным, что вопрос о конкретной пользе вообще не стоял.
Мы по-детски увлеченно играли в свое карликовое предприятие, выдавая музей-квартиру Кржижановского, где я работала смотрителем, за офис, покупая у бомжей купоны бесплатных объявлений и рассылая их по городам и весям, (рука уставала писать) как единственно доступный инструмент рекламы. Самое интересное, что приборы-то Гриша в своем шкафу производил по-настоящему. А нелепый и несуразный антураж казался нам временным, и в этом чувстве мы были не одиноки: по следам статьи к нам шли и шли какие-то люди с завиральными идеями об утилизации валеночной шерсти в качестве сырья для напыления, о строительстве в заброшенной церкви океанских яхт и спуске их в Обводный канал или с предложением сделать в Гришином шкафу источник питания для запускаемого тогда на орбиту марсохода.
Мы слушали пришельцев вполуха: они говорили, а мы давно уже делали, поглощенные текучкой, мы не задумывались о дальнейшем, мы верили, что судьба или некая сила, проведшая нас через самые трудные времена, точно также укажет и дальнейший путь.
И вот прошло пятнадцать лет — вспомнить можно многое: как спрос на распылители упал, это стало окончательно ясно, когда воры, стащившие из нашей машины прибор, не смогли его продать и подкинули обратно; как мы еще пытались воспользоваться услугами рекламных агентов — меланхоличного восточного юноши и отставного артиста Каунасского театра, толку от которых тоже было ноль. Как Гриша уселся разрабатывать новый прибор, металлоискатель, а я, чтобы заткнуть финансовую дыру, пустилась во все тяжкие — написала книгу на английском и, заманив ею в Интернете иностранных клиентов, открыла туристический сайт. Судьба вела, а мы следовали, вернее вприпрыжку бежали за нею. И вот теперь, через пятнадцать лет, когда несмотря на заметно прибавившийся возраст, мы по-прежнему бегаем, как сумасшедшие, чтобы заработать на жизнь, и это уже меньше вдохновляет, мы наблюдаем следующую картину, оглядевшись по сторонам.
Человек, вынашивавший идею строительства яхт на Обводном канале, ездит теперь по очереди с женой в Америку в качестве бэбиситтера к собственной внучке и подрабатывает там еще сбором мусора после ураганов. Разработчик марсохода там же — уехал после того, как марсоход рухнул в океан. Полина Семеновна, добрая женщина из газеты, по выражению живущих теперь в ее квартире людей, «переехала» в Израиль, ее дочка тоже, здесь у них не получилось издавать детский журнал. Наш приятель-инженер, у которого когда-то был цех в Купчине и офис на Литейном, остался в своем предприятии один, если находит заказ, арендует свой бывший цех, выполняя заказ на всех станках собственноручно, а если заказов нет, задвигает станки до лучших времен в заводском дворе под навес.
Мы все же расширились: у Гриши вместо шкафа теперь целая десятиметровая комната, где помещается наше предприятие: мы поменяли двухкомнатную квартиру на трехкомнатную, и Гриша по-прежнему выдает дома новые приборы в режиме нон-стоп.
В общем-то жаловаться грех, мы — сами по себе, делаем то, что нравится, а то, что приходится много работать, так, может, это и хорошо, лучше, чем киснуть и размышлять о бренности. Единственное, что ушло то прежнее чувство ожидания и надежды, ясно, что так все и будет, и ничего другого уже не произойдет. Но иногда, вспоминая слова Ахматовой, я думаю, а, может, мы все ошибаемся, может это чувство ложное, и впереди еще Бог знает какие события, ведь ошиблись же мы все в девяностые, думая, что вот еще чуть-чуть и…
Недвижимость Санкт-Петербурга
Работа агента по аренде никогда не кончается, нельзя сказать: «вот сделаю это и буду свободна», или пообещать: «во столько-то я отделаюсь».
Звонят клиенты и просят квартиру, я ищу ее по всем ресурсам, обращаюсь к другим агентам, которые, в свою очередь, спрашивают, нет ли у меня другой квартиры под других клиентов, и я переключаюсь на другую квартиру, обзваниваю еще других агентов, на этом пути я могу опять ответвиться, забрести, вообще, неведомо куда, забыть про точку отсчета, и удивительно, что, блуждая по этому лабиринту, я все же нахожу точки пересечения, когда удается что-то у кого-то снять и кого-то куда-то поселить и при этом получить деньги.
Деньги, конечно, важны, но еще важна и игра, когда надо заполнить клеточки, соединить концы, найти недостающее звено, упорядочить, удовлетворить запрашивающего, закрыть тему, сбросить регистр и начать все по-новой. Хотя все всегда перехлестывает, что-то еще не закончилось, а начинается другое, невозможно разграничить, отсечь, освободиться, отвлечься, всегда что-то висит и не дает расслабиться.
Я спускаюсь спиралями по лестнице вокруг едущего вниз лифта с двумя трубками в руках — в лифте плохая связь, а мне надо вызвонить Александра или Полину, потом хожу по скверику, ожидая ответа, поглядывая на сидящих на лавочке с чемоданами клиентов, которых не знаю, куда везти, знаю только, что нельзя упустить, потому что потрачено столько времени.
Бывают комбинации победоносные и быстрые, как переход Суворова через Альпы — Полина откликается, и через полчаса дело в шляпе, клиенты заселены, деньги получены и поделены, и мы с Полиной сидим во французской кондитерской, вспоминая былые победы.
Александр, лучший агент из всех, говорит, что эта работа, вроде и свободная, а, с другой стороны, совершенно не принадлежишь себе: только соберешься, скажем, ни в кои годы, в лес за грибами, как кто-то свалится на голову, и подхватишься и побежишь совсем в другую сторону.
У меня день рождения, я хочу пораньше прийти домой, но звонит телефон, и я мчусь в аэропорт, по горящим глазам и бледному лицу убежденного вегетарианца узнаю прилетевшего американца, везу его на квартиру, которую он немедленно отвергает, углядев сидящего на стене комара, хоть я и убиваю насекомое и, обойдя с американцем стены, демонстрирую полное отсутствие иных особей.
Гости сидят за столом, пьют за меня, я же не с рюмкой, а с телефонной трубкой в руке, между тостами прозваниваю варианты. Среди гостей и американец, которого некуда девать, наворачивает овощи в подставленной тарелке, а мой двоюродный брат, подкладывая ему еще баклажан, в ответ на причитания бабушек, невозмутимо пожимает плечами: «А что ж вы хотите, это работа».
Когда ходишь по городу, смотришь уже не на фасады домов, видишь их, скорее, в разрезе: пытаешься угадать, а что там внутри, какие лестницы, какие двери, коммуналка или расселенная, сколько комнат, какой ремонт, сдают или живут сами. Хотя большая часть центра уже освоена, проезжая по Мойке, Рубинштейна или по Невскому, тут и там отмечаешь знакомые окна, и сразу вспоминаешь длинную цепочку людей, которых туда селила.
