Ирина Борисова - Хозяйка
Обзор книги Ирина Борисова - Хозяйка
Ирина Борисова
Хозяйка
Я могла бы назвать себя ретрофобом
Говорят, изучая крыс, ученые обнаружили, что некоторые из них ведут себя разумно и осторожно, а некоторые лезут везде, куда только можно, проявляя безрассудную храбрость. Ученые назвали осторожных крыс «неофобами», то есть не любящими новое, утверждая, что природа их создала для стабильности и баланса, в противовес шальному активному виду.
Что касается меня, я, конечно, отношусь к активным крысам, храброй я бываю тоже скорее от неспособности осмыслить происходящее и от привычки сначала ввязаться в драку, а потом уже разбираться, как из нее выпутаться. Я, наверное, даже могла бы назвать себя «ретрофобом», потому что в разные времена моей жизни наступали моменты, когда я чувствовала, что хотя то, чем я живу, все еще продолжается, но, по сути, оно для меня уже кончилось, осталось лишь предпринять формальные шаги. Сейчас похожий момент, и когда мне предложили писать этот дневник, я немедленно согласилась, хотя не очень представляю, куда меня вынесет. Я воображаю немногих знакомых с моим творчеством компетентных людей, укоризненно качающих головами, а, может, и произносящих не очень лестные для меня слова. Они скажут (может, вот прямо сейчас и говорят), что вот и я тоже, как другие, суечусь, размениваюсь на потребу публике, что надо, как раньше, быть максималисткой, ждать, когда пережитое выкристаллизуется в несколько хороших (а, может, и не слишком) рассказов. И все же я рискну и использую данный мне шанс высказаться в этой свободной манере, время покажет, сумею ли я подпрыгнуть и коснуться рукой потолка, или стану лишь бестолково переминаться в толпе попрошаек, выклянчивающих у жизни, публики и судьбы медный грош популярности.
Надо, наверное, представиться. Что касается возраста, скажу, что я замужем тридцать лет. Ни я, ни окружающие в этот возраст не верим. Образование не важно, ничего от него не осталось, кроме недоуменного жеста, как это меня угораздило. По поводу профессии — их у меня сейчас много, трудно выделить главную, можно, наверное, сказать, что я, в том числе, и писатель, но незнакомым людям я представляюсь таким образом только в минуты возвышенного настроения. Про остальные профессии потом расскажу. Увлечений сейчас, наверное, нет. В последние годы увлечением были многочисленные работы, сейчас я к ним поостыла, хоть, к сожалению, по-прежнему нет на то материальных оснований. И все же, в последнее время я обрела если не убежденность, то новую идею, что проблемы, в первую очередь, решаются в голове, а потом в реальности. И если перестаешь чего-то бояться, значит, бояться, и правда, нечего.
Этот свой отход от материализма я могу если не обосновать, то хотя бы немного объяснить, например, вот таким примером. Я сегодня шла через ближайший парк из налоговой инспекции, куда часто хожу, будучи бухгалтером нашей фирмы (одна из моих профессий) к бабушке (так называю маму) навестить ее и принести продукты. Это заснеженное пространство с так и не выросшими толком деревьями, высаженными лет тридцать назад, и с заводиком, на котором льют в бутылки минеральную воду, посредине. Я шла и вспоминала, как гуляла здесь когда-то летом с коляской, как, уходя из квартиры, ставила, по наущению родителей, сигнализацию от воров, как мой отец однажды нашел меня идиллически кормящей уток у пруда, а я сразу поняла по его походке, что что-то случилось, и, оказалось, и правда, испортилась сигнализация (тогда еще не было милицейских), она ревела на весь дом, и невозможно было ее унять. Я вспоминала, как я потом поднимала своего уже подросшего сына, ставила в оконный проем завода, и он мог по часу наблюдать, как двигаются по конвейеру бутылки. Я вспоминала, как я шла здесь много лет спустя ранней осенью из той же налоговой, желая сократить путь, и чем дальше углублялась в парк, тем более понимала, что пошла через него напрасно, на мне были замшевые сапоги, и накануне был сильный ветер и дождь, обещали наводнение, лужи были по щиколотку. Я вспоминала, как я потом писала об этом и о питерских наводнениях своему другу в Канаду, я писала ему тогда по электронной почте каждый день, чтобы развлечь немного в дни серьезной болезни. Я вспоминала и как шла потом еще несколько лет спустя тоже в дождь через этот же парк из той же налоговой и как вспоминала, как писала умершему другу. И вот сегодня я опять шла через заснеженный парк, и вспоминала все это, а другие женщины гуляли по нему с колясками, и я думала, что парк этот, сам по себе — всего лишь пустырь с заводиком посредине и с замерзшими теперь прудами, но у каждого из находящихся в нем людей свое представление о нем, и даже, как у меня, множество разных представлений, этот парк, как новогодний презент, завернутый в большое количество разноцветных блестящих оберток, взволнованно разворачивая которые, забываешь, к чему стремишься, а, развернув, и увидев прозаические конфеты или флакон туалетной воды, вздохнешь разочарованно, будто под всеми этими обертками ожидал увидеть что-то совсем другое.
Мы, начало девяностых
Муж одной моей знакомой, официант, встретившись с нами в театре в начале нашей семейной жизни, определил нас, как «умненькие люди», и оттенок презрительности объяснялся, наверное, тем, что в наших отношениях с внешним миром чувствовался тогда некоторый холодок и натянутость. Мы с Гришей были домашние, вдумчивые дети, мы познавали жизнь не хаотически, а целенаправленно, узнавая то, что каждому из нас хотелось, двигаясь в намеченном направлении. Гриша увлекался радиотехникой, чуждался шумных компаний, стандартных увеселений, праздной суеты. Выйдя за него замуж, я тоже привыкла без всего этого обходиться, я сочиняла рассказы, которые, большей частью, складывала в стол, потому что писать в те времена следовало скорее то, что было нужно кому-то неведомому, кто застолбил и регламентировал все сферы жизни, определил пределы, степени, и самую возможность проявления способностей, чувств, любого умения. И надо было подстраиваться и принимать правила, либо не играть вовсе, мы с Гришей не играли.
В конце восьмидесятых в стране заворочалось, как дельфин из моря, показываясь то одним, то другим боком, нечто новое: как грибы после дождя возникли кооперативы, шустрые мальчики организовывали пошив плащей, кожаных курток, пооткрывались видеосалоны, кооперативные магазинчики с сумасшедшими ценами, куда можно было разве зайти посмотреть. Социалистические допуски и регламенты размывались и рушились; старое, не потеряв еще окончательно лица, пятилось, отступало, теснимое долгожданными, восхитительными в неприкрытой откровенности и простоте, свободными от приличий и предрассудков рыночными отношениями. Вставал вопрос — а если это надолго, а если навсегда? Хотя слово «навсегда» вряд ли годилось: за несколько лет, как в убыстренной киносъемке, наслаиваясь друг на друга, облетали, как листья с деревьев, лозунги, установки, лица, нарастали новые и облетали опять. Были проглочены и отвергнуты километры разоблачительных газетно-журнальных публикаций, состояния «ура» и «долой» уступили место времени, когда, как старый башмак, была отброшена всякая убежденность. Стало понятно, что процессу перемен далеко до финала, и что многое еще можно будет пронаблюдать. Ожидали скорее худшего, понятие «навсегда» было вытеснено понятием «сегодня», от силы «завтра», и все потихоньку привыкли так жить.
Я успела перекочевать в музей-квартиру Кржижановского прежде, чем моим бывшим коллегам по НИИ стало не на что существовать. Меня спасло мамино воспитание, теория о том, что «женщина должна быть женщиной» в смысле добывания продуктов, таскания сумок и обеспечения нашему сыну Алеше нормального, без продленки и сухомятки, первого класса. Музей-квартира финансировалась энергетическим комплексом, зарплата худо-бедно отслеживала инфляцию, музей-квартиру редко посещали как начальство, так и экскурсанты, закрыть ее ни у кого не доходили руки, и я, ее единственная сотрудница, директор и уборщица, осталась предоставлена сама себе.
Что касается Гриши, он ушел в никуда со своей еще стабильной, прилично оплачиваемой работы, чувствуя, что накатывает совсем новая, неизвестная жизнь, что надвигается смутное неясное время, что система, казавшаяся незыблемой, шатается и готова рухнуть. Все газеты в один голос пугали крахом, экономической катастрофой, любимая тема разговоров была, что это за штука экономический кризис, и как это в реальности будет. Гриша почувствовал, что если ничего не предпринимать, неизвестная жизнь захлестнет и раздавит, а еще он надеялся применить, наконец, в этой новой жизни все свои не очень-то востребованные при социализме радиотехнические умения, хоть со стороны этот шаг и казался безумством во времена эквивалентности сырной головки и месячной зарплаты. Уйдя с работы, Гриша в первый момент вздохнул с облегчением, избавляясь от конторской мертвечины, сразу принялся хвататься за все подворачивающиеся заказы, ездил в Кронштадт, оснащая там видеосалоны, мастерил автомобильные сигнализации, вскоре, кажется, нашел приносящие более-менее стабильный доход заказы — приборы для нанесения порошковой краски, востребованные тогда кооператорами, оформил предприятие, с которым мы сначала не знали, что делать, и, спросив подписавшего нам окончательные бумаги в банке юриста: «А что теперь?» и получив ответ: «Работайте», хотели, но постеснялись спросить еще: «Как?»
