Олеся Мовсина - Чево
Наконец, пресыщенные событиями и эмоциями дня, они начали неповоротливо отходить ко сну — прямо поверх барахла и ругая вслух Инфаркта Миокардовича. И так как верная Жучка была тут как тут, болезненно взвизгивающая из сна, то Кощей Бессмертный сразу узнал о себе много нового, по крайней мере, он понял, что наполовину разоблачен. Это заставило его корректировать план строительства коварных планов.
И еще стоит добавить, что Кисса выдала Адамовичу для сна подушку в кружевной наволочке, по этой причине то правое, то левое ухо мальчика всю ночь застревало в кружевных снах.
19
(Это — мамин дневник.)
Я почувствовала в происходящем недостаток глубинного смысла, когда узнала, что у меня будет ребенок. Как будто не глядя, спускаясь по лестнице, не рассчитала количество ступенек и неловко оступилась. У меня всё было: любимые родители, муж, друзья, работа в газете — тоже любимая. Свое будущее, предполагаемое дитя я любить не могла: ведь я его не знала, а привязанность к идеальному образу (к розовому пупсу в кудряшках) казалась мне штукой неискренней.
Книги наперебой говорили о наступлении звездного часа женщины, советовали ждать какого-то прозрения. Я не хотела ждать, я отправилась прозрению навстречу. Тем более что легкое, но постоянное подташнивание настойчиво требовало себе духовного оправдания.
Была весна, и мне пришлось посмотреть на нее другими глазами. Скажем, березовая ветка за окном качается и рябит сквозь жалюзи, а скоро она зарябит светло-зеленым, потом потемнеет. Что с того? Она моя, потому что никто, кроме меня, не замечает ее красоты. Жаль? Но должен же быть кто-то второй, на меня очень сильно похожий, который будет радоваться жизни точно так же (или почти так же), как я! И это уже было интересно. То есть, я могу сделать так, чтобы еще одна пара глаз порадовалась, на зеленеющую ветку глядя.
Тогда вспомнилось, как в детстве внезапное счастье приносили совсем уж простые вещи: бархатистый мел на гладком асфальте, разноцветная карта мира над письменным столом, рисунок вилкой на плавленом сырке, ночное южное небо. Помню, как радовалась мама моей радости. Вот оно! Кое-что начало проясняться. Выстраивалась логическая цепочка: моя мама — я — моя дочь (мне тогда казалось, что будет девчонка). И если сейчас ухватить за хвостик ускользающий смысл: зачем я привожу ребенка в этот мир, можно даже понять, зачем меня саму сюда привели 25 лет назад. (То бишь — постигнуть всеми разыскиваемый смысл жизни.) А это, согласитесь, по нашим временам не так уж мало.
В своих медитациях, направленных на весенние пейзажи, я додумалась даже до мысли, что становлюсь чуть ли не равной самому господу Богу, так как создаю человека, творю новую жизнь. Это пугало и завораживало одновременно. Но я уже знала, что не только имею на это право, но и обязана поделиться белым светом с растущим во мне существом.
От этих роскошных мыслей прошла тошнота, и малыш зашевелился внутри.
Когда срок перевалил за половину, а я сама стала слегка переваливаться с боку на бок, хотя упорно старалась держать форму, пришло еще одно удивительное чувство. Это было похоже на то, что пишут в книгах по психологии про раздвоение личности. У меня иногда получалось воспринимать окружающее за себя и за того парня (как раз тогда выяснилось, что это мальчишка). Он был во мне, он был мной и в то же время — уже сам по себе. Меня крайне забавляло это чувство. И в то же время радовало, что — несмотря на свою раннюю самостоятельность — он пока что совсем-совсем мой. То есть не может пойти без меня куда-нибудь погулять с папой и не уедет до поры до времени к бабушке в деревню. Это значило, что я начинала его любить, уже предчувствуя свою будущую ревность.
Тогда мне приснилось однажды смешное: кто-то сказал, что если я назову сына Марком, то он, вырастя, однажды спасет свой народ или даже человечество. Я рассказывала всем и смеялась, но это имя мне нравилось все больше и больше…
А потом сказочная жизнь внезапно оборвалась, я осталась одна, без мужа, но об этом не хочу сейчас говорить. Я так и не поняла, что с ним произошло, но с тех пор моя вселенная замкнулась на мне и моем ребенке. Тогда, когда малышу до выхода оставалось меньше недели, стало ясно, что он — самый младший участник заговора против небытия. Помню, я тогда возвращалась от остановки и вдруг поняла это: ведь сама я была почти совсем беспомощной в борьбе со страшной пустотой, и теперь уже ребенок награждал меня смыслом, а не я его. Он обязан был восстановить равновесие (один умирает, другой — рождается), встать на опустевшее место своего отца, потому что никакое место не должно быть пусто.
И тогда он родился.
20
А утром оказалось, что добры молодцы взяли языка в клубе собаководов (а отнюдь не в гастрономе). Язык был большой, фиолетовый, так что все сразу опознали его принадлежность к породе чао-чао (пока-пока). Впрочем, все так же единогласно не знали, что с этим языком дальше делать. А когда милиционеры не знали, что им делать, они обращались за советом к своему кумиру и оракулу по имени Железный Феникс. Оракул питался исключительно мышами из щедрых подвалов, а вещал пословицами и поговорками русского народа. Для толкования заумных высказываний Железного Капитон Капитоныч выписал из-за моря мудреца-толмача. Им оказался известный итальянский писатель Дальвино. Этот книжный червь питался бумагой, на которую нанесены хоть какие-нибудь печатные символы, но предпочтение отдавал словарям ненормативной лексики и газетам, публикующим криминальную хронику.
Капитон Капитоныч сладострастно перекрестился на фигурки богов Этана, Ментана, Пана-пропана, Брутана и Стоп-крана, стоявшие под его рабочим столом, и пошел открывать камеру Железного Феникса. Когда милиционеры вошли к оракулу, он как раз закончил анализировать какие-то анналы и обратил свои ясные очи к клетчатому солнцу. Капитан и три лейтенанта выстроились перед ним полухороводом, и Капитон Капитоныч протянул священной птице собачий язык.
Феникс лениво щелкнул клювом и, не отрывая своего взора от вольной воли за окном, прохрюкал:
— Язык до Киева доведет.
Потом шумно, по-млекопитающи понюхал воздух, подцепил когтем зеленый листик, прилипший к кителю Дарницкого, и еще изрек:
— В огороде бузина — в Киеве дядька.
И уж только после этого понял, чем пахнет в коридоре отделения милиции:
— Котлеты по-киевски, котлеты по-киевски!
Капитан шепнул на ухо среднему лейтенанту, чтобы тот распорядился насчет порции свежих мышей, а сам обратился к толмачу, что, мол, давай переводи. Дальвино торопливо вытащил из дырки в зубе кусочек аннала и начал:
— Знамо дело, в Киев ехать надо. Там эта банда себе гнездышко устроила. Вот и птичка говорит, да и у летописи нынче вкус больно древнерусский.
После этих слов он отчаянно начал проситься в туалет, потому что его держали вместе с Фениксом взаперти, а выпускать иногда забывали.
— Шнурки оставь, — буркнул Нарезной и пошел сопровождать Дальвино до конца коридора.
Нищему собраться — подпоясаться, а военному человеку — тем более. Дан приказ, изволь исполнять, вот так и получилось, что три добрых молодца снова уселись в свою знаменитую «буханку» и покатили с песнями до городу Киеву (несмотря на воскресный день, выходной и так далее). Капитон же Капитоныч так разволновался, что по рассеянности забыл запереть клетку с Железным Фениксом, а сам побежал за поворот — махать платочком вслед уезжающим своим подчиненным. Вот в этот как раз трогательный миг и появились на пороге отделения милиции наши верные друзья: Адамович Сиблинг, Жучка и Кисса Каруселькина.
Сначала охранник не хотел их пропускать в воскресное полупустое отделение милиции, но Кисса знала секретный пароль, она сказала: «Сим-сим», — и препятствие было устранено. Да, кабинет Капитона Капитоныча зиял пустотой, простотой и приметами поспешных сборов (разбросанные фигурки богов, выпавший из ящика стола стартовый пистолет и кулечек с конфетами «Старт»). Каруселькина присвистнула и стала ломиться во все подряд закрытые двери, надеясь отыскать хоть какого живого свидетеля. В одном из коридоров юноша интеллигентного вида некрасиво ругался с начальницей паспортного стола о какой-то несуществующей прописке какого-то несчастного друга, но оба они проигнорировали шмыгающих, пристающих с вопросами детей и животных.
«Интересно, а слово «милиция» как-нибудь связано с миллионом, тогда как полиция — с «поли-», то бишь, с множеством?» — почему-то некстати подумал Адамович.
— А они все уехали в Киев, — притворно-равнодушно протянул Дальвино, расчесывая перья Железному Фениксу.
Кисса даже язык проглотила от изумления (уж не фиолетовый ли?), а Жучка не выдержала и возлаяла на оракула. Адамович осадил питомицу командой «сидеть» и — голосом вежливого мальчика — спас репутацию:
