Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
— Ну… едим, спим, рассказываем истории, что погрязнее, почитываем книжонки, вырезаем голых красоток из журналов. Считается, что они возбуждают.
— Ну и как?
— Возбуждают. Хотя все это ерунда.
— А ты что делал?
— Я убирал библиотеку и обычно прихватывал оттуда книжки. Настоящие: классику, психологию. Еще полурелигиозные, те, что для интеллектуальной стерилизации. Самые интересные книги они держали в своей комнате под замком, но я научился его открывать. А когда один тип достал мне маленькую керосиновую лампу, я приспособился читать под простыней, чтобы никто не видел. Читал чуть не до утра.
— И что ты понял из психологии?
— Что я депрессивный маньяк, невротик, псих, шизофреник…
Кажется, она заинтересовалась. Задел-таки я ее за живое.
— Ты учился где-нибудь? — спрашивает она.
— Несколько лет в обычной школе. Она научила меня искусству выживать там, где правит толпа. Потом меня сцапали за воровство и отправили в один дом, где я образовался в простейшей технике преступления и в том, как выжить, несмотря на суровость христианского милосердия. В лагерях у нунгаров я научился искусству не подчиняться эксплуатации и саботировать любую верьте-нам попытку преобразовать судьбу аборигена. Они же приучили меня к алкоголю и сексу в их первозданном виде. В тюрьме я усовершенствовался в пороке и преодолел последние иллюзии. Теперь я знаю, что и надежда, и отчаяние одинаково нелепы.
— Что же тогда остается?
Я пожимаю плечами.
— Думаю, что самооправдание. У меня еще хватает ума придумывать себе оправдания. Могу сказать, что меня совратила тюрьма, что у меня еще оставалась детская вера, когда я впервые попал в нее. Или могу свалить все на цвет кожи, на то, что веду свой род от проклятого Хама, и так далее.
Кажется, ее взгляд становится чуть внимательнее.
— Ты, может, через эти свои штуки не заметила, что я цветной.
— Ты не очень похож, только когда двигаешься. Белые ребята не такие гибкие. Скорее, я приняла бы тебя за мексиканца. Или европейца откуда-нибудь с юга.
— Ма у меня полуаборигенка, — объясняю я, — а отец белый. Он был старателем. И я родился на золотом прииске. Помню только, что там было хорошо. После его смерти ма уехала оттуда, поближе к хлебным местам. Думала, там нам повезет больше. Не тут-то было.
Мускулистый парень, похожий на спортсмена или спасателя, прогуливаясь, идет по берегу, и она провожает его взглядом. Сука, не слушает меня, а я-то думал, что ей интересно.
— Ну а куда ты пойдешь теперь? — вдруг спрашивает она. — То есть… я хотела сказать, ты знаешь, чем будешь заниматься до следующей отсидки?
— Конечно, — говорю я. — Пить, кормить музыкальные автоматы, спать с девочками, пока хватит денег.
— А что потом?
— И то хорошо, если меня не сцапают раньше.
— Ты хочешь сказать, что уже наметил себе работенку?
— Я никогда ничего не планирую заранее. Сижу и жду, что мне преподнесет жизнь.
— Но тебя не могут посадить, пока ты не нарушишь закон.
— Ты не поняла сути, — говорю я. — Законы составлены так, что парни вроде меня просто не могут их не нарушать, как бы они ни старались, а вот ты едва ли их нарушишь, даже если захочешь.
— То есть как? — не понимает она.
— А вот так. Мы можем завести себе друзей только в тюрьме, но, стоит нам оказаться вместе на воле, нас тут же арестовывают за связи с преступным миром.
— А почему бы тебе не устроиться на обыкновенную работу?
— Потому. Во-первых, это же нелепо… вытягивают из тебя все жилы в какой-нибудь механизированной крысиной клетке. И никакой благодарности.
— Так что же, ты никогда не пытался найти работу?
— Почему? Ясно, пытался, но кому нужен нерасторопный абориген, когда можно взять вездесущего даго[9]? Вот я и бросил это. Тюрьма — для меня единственная возможность получить приличную постель и три раза в день жратву.
— Знаешь, — говорит она, — твоя беда в том, что у тебя есть мозги, но нет мужества.
Ее слова задевают меня.
— Ты считаешь, что жить так, как живу я, мужества не надо?
— Разве только для того, чтобы попасться, а потом живи себе на деньги налогоплательщика.
— Я никогда нарочно не попадался, — говорю я, — По крайней мере до сих пор. Наверно, ты считаешь, что увести машину и бросить ее у полицейского участка мужества не требуется.
Она смеется.
— Ну, называй это мужеством, если тебе так нравится.
— Я вышел чистым из этого и еще нескольких таких дел и заработал свое место в банде.
— Представляю, — говорит она. — Отверженный абориген — и шпана экстракласса. Ты преуспел.
— Конечно.
— Ну и что теперь, после того как ты взобрался на такую головокружительную высоту?
— Какая разница? — Я всегда так отвечаю, когда вопросы начинают меня раздражать.
— Наверно, опять в банду? Думаю, тебе там будут рады.
Я пожимаю плечами.
— Поначалу было хорошо, пока я не добрался до верха. А потом они стали ловить каждое мое слово, потому что у них нет ни мозгов, ни идей, и мне это до чертиков надоело.
— Значит, если у тебя есть мужество, ты их бросишь и начнешь все сначала.
— Для этого я слишком стар, — говорю я.
— Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Да, Мафусаил.
— Я слишком стар, чтобы смеяться или плакать. Так стар, что у меня болят кости.
— Это оттого, что ты не двигаешься, — говорит она. — Послушай, тебе нужно достать плавки, искупаться в море, пробежаться по песочку и полежать на солнышке.
— И тогда, — продолжаю я, — на меня снизойдет что-то новенькое? Вулкан свеженькой надежды извергнется на меня?
— Зависит от тебя.
Я чувствую во рту знакомый горький привкус обиды. А от них ничего не зависит. Только от нас, загнанных подальше в лагеря. Ленивые, неблагодарные, ни на что не годные людишки, которые не хотят сотрудничать и объединяться или хотя бы для туристов делать вид, что они не против. Засиженные мухами потомки тех, кого всего лишили, вкладывают все свое отчаяние в мелкие преступления. Я смотрю на нее с лютой ненавистью. Я хотел бы едкой насмешкой сбить с нее это бойкое на язык белое высокомерие, но не могу найти слов.
— Тебе лучше знать, — говорю я. — Наверно, тебе часто приходилось мерзнуть, голодать и бояться. Я принимаю твой совет и иду в спасатели. Может быть, они научат меня плавать, и я спасусь.
Она смотрит на часы.
— Извини, — говорит она, — но мне пора идти. Через полчаса я должна быть на месте.
— Важное свидание с мячом для гольфа, так?
— Нет, не гольф, — говорит она. — Я всего лишь бедная, замученная студентка университета.
— Чем же ты занимаешься? — спрашиваю я.
— Ну, собственно говоря, психологией.
— Ты далеко пойдешь. Для дела все сгодится, даже неврастеник-арестант с пляжа.
— Послушай, — дружелюбно протестует она, — кто начал этот разговор?
— Я должен был догадаться, что ты осталась, надеясь извлечь для себя пользу. Ну ладно, лимон выжат, и тебе пора идти.
— Думай как знаешь, — говорит она. — Но в лимоне еще порядком соку, и кое-какую пользу еще можно извлечь.
— Шутишь.
— Еще и шантажирую, — говорит она. — Приходи завтра днем в университетское кафе, увидишь кое-кого из моей банды. Все некоторое разнообразие.
Я встаю и смотрю, как она натягивает на себя кофту и юбку. Потом она называет время и рассказывает, как проехать к университету. Я хочу ей сказать, чтобы она катилась ко всем чертям, но воинственное настроение почему-то уже покинуло меня. У нее шикарная фигура, приятный голос, и то, что мне видно от ее лица, тоже в порядке. Она не похожа на малограмотных хихикающих девчонок, которых я знал до сих пор, и, может быть, стоит повидаться с ней еще раз. Как в книжке, парень встречает на пляже девушку.
От падающего в море солнца разлетаются кровавые брызги.
— Ну пока, — говорит она. Потом снимает очки и смотрит на меня огромными синими глазами. Она, пожалуй, самая красивая девушка, какую я когда-либо видел, но она так же далека от меня, как огромное синее небо.
VДевушка ушла, а мне пора что-то предпринимать.
Я иду к железнодорожной станции, покупаю билет до Перта и, словно обрывок газеты, пока его не унесет ветер, слоняюсь по платформе. Стучат рельсы, и подкатывает поезд. Я захожу в вагон, сажусь и вытягиваю ноги на противоположную скамейку. Как раз надо мной висят Правила, и одно из них запрещает класть ноги на сиденье (правило 166 Б), но я не меняю позы.
На первой же остановке входит пожилая чета и с отвращением смотрит на мои вытянутые ноги и на сигарету, закуренную в вагоне для некурящих. Они садятся подальше от меня, и мы игнорируем друг друга вплоть до того мгновения, когда показываются огни города. Поезд останавливается, и я один выхожу в грохот машин и ослепительный блеск неоновых огней.
