Надин Бисмют - Без измены нет интриги
— Мальчики, пожалуйста, уведите меня отсюда, — попросила мама, всхлипывая.
Тьерри помог ей подняться, а я накинул на нее пальто, и мы вышли — никто этого даже не заметил.
На улице сыпал мелкий серый снежок. Мы пересекли стоянку. Мама вытерла слезы и более-менее взяла себя в руки, но сказала, что машину вести боится. Она дала ключи Тьерри. Он сел за руль и завел машину, а мама расположилась одна на заднем сиденье. Я сел впереди.
— Чертовы психи, — всхлипнула мама.
На шоссе нам навстречу попалась машина «скорой помощи», и я подумал, не в блинную ли она едет. Потом мы выехали на автостраду и повернули к Монреалю. В какой-то момент я оглянулся на маму. Она смотрела в окно на убегающий пейзаж, точно пассажирка в поезде, не знающая, куда едет. После Бленвиля мама задремала, но мы слышали, как шумно и прерывисто она дышит. Тьерри шепотом заметил мне, что о нас старушки в своей песне даже не упомянули; я сказал: «И слава богу», и он со мной согласился. На приборном щитке замигала красная лампочка, и в Розмере пришлось остановиться у заправки.
Тьерри вышел из машины: бензоколонка была с самообслуживанием. Я снова повернулся и посмотрел на маму. Лицо у нее было красное, вспухшее. Я перегнулся через спинку и прикрыл ее пальто, чтобы не мерзла. Хотел погладить ей руку, но она судорожно вздрогнула и отдернула ладонь. Что, ну что я мог для нее сделать? Я почувствовал себя бессильным перед ее горем и мысленно проклял отца, как будто от этого что-то могло измениться. «Мама, мама», — прошептал я. Что «мама»? Какие слова мог я прибавить к этому, которое так много для меня значило, но, произнесенное, превратилось в пустой звук? Пока Тьерри расплачивался за бензин, я всплакнул. Увидев, что он идет к машине с большой коробкой в руках, промокнул слезы шарфом.
Тьерри сунул мне коробку: «Возьми на колени». Он тронул машину с места, бросив печальный взгляд на маму. А потом шепнул мне, что с меня пятерка: он купил набор из двенадцати пластмассовых стаканов, нефтяная компания продает такие всего за десять долларов клиентам, залившим бензина на двадцать и больше. «У меня-то было всего на пятнадцать, но кассирша расщедрилась, — добавил он. — Пригодится для нашей квартиры». Я посмотрел на коробку: на крышке была увеличенная фотография, четыре пластмассовых стакана — синий, желтый, красный и зеленый. Вверху слева — еще одна фотография. За круглым столом в саду сидит женщина, рядом с ней два мальчика и мужчина — муж и дети, конечно же. Они улыбаются, и перед каждым стоит стакан, у всех свой цвет. Посреди стола — кувшин с молоком и графин с апельсиновым соком. Мама на снимке собирается встать, чтобы наполнить стаканы своего семейства. Еще на столе стоит ваза с огромным букетом великолепных цветов. Может быть, дети только что преподнесли их маме или муж, не знаю, но букет тоже был сине-желто-красно-зеленый и такой же четырехцветный зонтик над столом. Все новенькое и сияющее. На небе ни облачка, лужайка ослепительно зеленела, молоко выглядело свежим, сок — вкусным, люди — счастливыми, а стаканы сверкали гранями на ярком солнце, точно хрустальные. В общем, совершенно сказочный сад. А под фотографией мелким шрифтом написано: «Serving suggestion». («Наше предложение»). Ну и кто, спрашивается, смог бы воспроизвести подобную сценку?
Когда мы вырулили на автостраду, я положил коробку под ноги.
— Тебе нравятся? — спросил Тьерри.
Я достал бумажник и дал ему пятерку: Он, не глядя, сунул ее в карман пальто.
— Одной заботой меньше.
Я посмотрел в окно. Стекло запотело от моего дыхания.
— А то! — сказал я.
Держись
Я открыла: за дверью стояла моя мать, прямая, как столб. Казалось, это стоит ей немалых усилий. Октябрь, не жарко, ее голова повязана голубой косынкой. В первую минуту я решила, что она похудела, но потом поняла, что скорее всего просто постарела. «Входи же», — пригласила я, видя, что она застыла как вкопанная и словно боится шелохнуться: возможно, нерв защемила в позвоночнике — перестаралась, выпрямляя спину.
— Лиза, извини, я понимаю, тебе это головная боль, но я всего на одну ночь, — затараторила она, прижимая к груди серый клеенчатый чемоданчик.
Я перевела взгляд на чемоданчик, и она, еще двадцать раз извинившись, стала уверять, что как следует перетряхнула все одежки, когда его собирала. Я закрыла за ней дверь. Развязывая свою голубую косынку, она добавила:
— Так что не беспокойся, с собой я их не принесла.
— Надеюсь, — ответила я. — Ко всему мне только этого не хватало.
Мать поставила свой чемоданчик у раскладного дивана в гостиной, а я подумала: «К чему ко всему?» Я могла бы размышлять над этим вопросом долго, но тут зазвонил телефон. На сей раз можно было не опасаться, что это звонит она и будет битый час долбать меня своими проблемами. Я пошла снять трубку в кухню.
Неделю назад мать позвонила мне в панике: дом, где она живет, заполонили тараканы. Нельзя ли ей переночевать у меня одну ночь, пока ее квартиру будут обрабатывать какими-то убойными химикатами? Морильщики придут на той неделе. Больше ей просто некуда деваться: «Я попросила страховую компанию оплатить мне ночь в мотеле, но они говорят, тараканы в договоре не предусмотрены».
Что мне оставалось делать? Пришлось ее приютить.
Я положила трубку и поставила чайник. Мать пришла за мной в кухню.
— Вы перекрасили шкафчики? — спросила она, садясь.
— Нет, мы переехали.
— Ах да, действительно, — вспомнила она и вздохнула: — Если у меня не выведут тараканов, я тоже перееду. Говорят, эту пакость ничего не берет, живучие, черти. И размножаются с кошмарной быстротой. Весело, да?
Я заварила чай, поставила на стол две чашки. Согласилась, что веселого в самом деле мало. Мать посмотрела на часы над раковиной — они показывали половину пятого.
— Черт! — так и подскочила она. — Я же пропущу викторину! — И пулей вылетела в гостиную.
Чай был еще слишком горячий. Я встала и открыла холодильник. Так, есть пачка фарша. «Гамбургеры на ужин — сойдет?» — спросила я сама себя. По-моему, вполне, и возни немного. Фарш был плохо упакован, когда я положила пачку на разделочный стол, на ладони осталась кровь.
— Яблоко! Апельсин! Э-э… Киви! Банан! Вишня! — верещала в гостиной мать.
На минуту наступила тишина, потом она завопила еще громче:
— Как это помидоры? Ну, знаете ли… Представляешь, Лиза, оказывается, помидор — это фрукт! Ты знала?
Я задумалась. Кажется, уже слышала где-то, но сейчас сообразила другое: у меня же к гамбургерам помидоров нет!
Когда пришел Стефан, котлеты оставалось только пожарить. В фарш я добавила специй и соевого соуса. Я поинтересовалась, почему он не явился домой сразу после уроков, — играл, оказывается, с ребятами в парке. Мать накрывала на стол. Увидев, как она ставит четвертый прибор, я сказала, что достаточно трех: Поль звонил, что задержится в гараже допоздна.
— Но ведь он же все равно придет голодный?
— Оставь, — отмахнулась я и бросила котлеты на сковородку. Они зашипели, и повалил густой чад — вытяжка у нас уже месяц как сломалась, — который тут же расползся по всем четырем комнатам. Стефан бегал вокруг стола и трещал без умолку:
— А у нас в классе вши! Правда, училка сказала! Тебе надо проверить мне башку. Еще она дала всем бумажки для родителей, но я свою потерял. А если у меня вши, вот здорово — я завтра в школу не пойду, училка разрешила, понятно?
Я сказала: ладно, посмотрим, иди мой руки, ужин готов. Стефан понесся по коридору в ванную, по ходу несколько раз ударил кулаком в стену, не переставая вопить: «А у меня вши! А у меня вши!» Мать уже сидела за столом.
— Вши! Вши! А помнишь, у тебя тоже как-то раз в детстве завелись?
Я поставила на середину стола тарелку с котлетами и хлеб. Еще бы, конечно, я помнила, как она обрила мне голову, потому что, видите ли, средство от вшей было ей не по карману. Мать посмотрела на меня — наверно, она догадалась, о чем я подумала, — и добавила:
— Это все твой отец, он тогда был на лесозаготовках, я просила прислать денег, да у него допросишься… Я вся обревелась, когда пришлось остричь твои чудные волосы.
Я промолчала. Не такие уж чудные были у меня тогда волосы: темные, прямые, частенько грязные и вечно жирные. Зато длинные — я могла прятать под ними многочисленные прыщики, высыпавшие на лице. Мне было лет двенадцать или тринадцать, и я помню, как заходилась в крике, умоляя мать не брить меня. Послушала она, как же. Она была пьяна, как всегда, когда отец уезжал на лесозаготовки. Сказала, что мне так будет даже лучше и все ровесницы-хиппушки обзавидуются. Схватила ножницы в одну руку, бритву в другую и засуетилась вокруг меня, виляя бедрами и напевая хит Элвиса Пресли «One for the money, two for the show»… Я и оглянуться не успела, как оказалась обритой наголо и уродина уродиной, еще хуже, чем прежде.
