Анри Монтерлан - Благородный демон
— Сударь, я не думала, особенно по вашим книгам, что именно вы будете учить меня религии! — обиделась мадам Дандилло и поджала свои куриные губки. Она была из тех женщин, которые вызывают улыбку своими жеманными минами и замораживают смехом. Отнюдь не чувствуя себя оскорбленной, она тем не менее полагала, что раз уж речь зашла о религии, будет хорошим тоном казаться несколько обиженной. Для светских людей церковь лишь повод, как и Иисус Христос повод для самой церкви.
Но Косталь был искренен:
— Если бы я претендовал на то, чтобы считаться католиком, ничто не мешало бы этому. И если бы папа предложил мне кардинальскую шапку, как г-ну де Тюренну, который заслуживал ее ничуть не более моего, я охотно согласился бы. И без малейшего хвастовства я вполне уверен, что из меня получился бы великолепный кардинал.
Послышалось, как курица кладет яйцо, — странный звук для авеню де Вильер. Мадам Дандилло рассмеялась, как девчонка, закрывая рот ладонью. Она не могла понять, что Косталь говорит вполне серьезно. И если бы ему вздумалось делать карьеру в церкви, то он был бы там не хуже Александра VI Борджиа. С личными пристрастиями в нравах и непоколебимой твердостью относительно вероучения.
Оказывается, эта заботливая мать уже решила, что после гражданского брака, проезжая по деревенской глуши, они смогут получить благословение какого-нибудь сельского кюре. Таким образом они не только доказали бы ей свое соединение через церковь, но и то, что это нужно им самим. А тогда уже можно будет сообщить в «Фигаро»: «Супружеская пара получила благословение и т. д. …» Для Косталя в ее предположении выражалась самая суть богатой буржуазии.
Он попросил еще немного времени подумать, и мадам Дандилло охотно согласилась. Если Косталь чувствовал, что скатывается вниз, то и ей казалось, будто в своей беспредельной уступчивости она опускается. «У нее совсем нет гордости!» — подумал он. Но, в конце концов, какая разница между гордецами и людьми смиренными? И тем, и другим приходится одинаково глотать пилюли. Да и не бывает никаких гордых людей, просто одни много говорят о своей гордости, а другие нет.
Сказав, что ему нужно подумать, он на самом деле хотел посоветоваться со своим адвокатом, которого не решился взять с собой к мадам Дандилло. Каким образом можно развестись с женой, если она ни в чем не провинилась?
Выйдя на улицу, он подумал: «Это ни на что не похоже. Уж не сплю ли я? Хороша авантюра!» Как будто, провожая приятеля, он вошел в вагон, а поезд внезапно тронулся, не дав ему сойти и увозя неизвестно куда.
Женщины часто говорили, что у мэтра Дюбуше какой-то неприятный вид. Обычно это относится к тем мужчинам, которые держатся с важностью и достоинством или хоть с какой-то серьезностью. На самом деле мэтр Дюбуше был отъявленным скептиком и изо всех сил старался сохранять серьезность, что совершенно необходимо в суде, — иначе там все лопнули бы от смеха. Однако он вознаграждал себя за эти усилия некоторыми специфическими удовольствиями, доставляемыми в самом зале заседаний. Где еще можно так багроветь от натуги, вопить, задыхаясь и обтирая пот, проливать, наконец, слезы лишь ради того, чтобы доказать невиновность какого-нибудь типа, который уже признался тебе в своем преступлении? Где еще можно так переворачивать факты, искажать тексты, отпускать шуточки по поводу свидетелей, и все это при поддержке, — да что там поддержке! — при бурном энтузиазме всего зала? Разве ради этого не стоит пойти на кое-какие жертвы, особенно такому человеку, который превыше всего ценит острословие? Со своим голым черепом, внушительными щеками и золотой оправой очков Дюбуше имел вид мыслителя без мыслей — карикатура на скептиков и скептизм, которые все-таки достойны лучшего. Его не любили, потому что он зарабатывал больше других и не упускал случая показать это. Ведь для бедняка человек, имеющий деньги, подобен горилле.
— Герой моего романа, — сказал Косталь адвокату, — своего рода ненормальный, позволивший запутать себя в женитьбу из жалости к девице. По прошествии некоторого времени он убеждается, что брак мешает его так называемому творчеству. Я забыл упомянуть, что мой ненормальный — литератор. Он хочет развестись, но ему досталась совсем тупая жена, которая не только не изменяет ему, но вообще безупречна и не соглашается на развод.
— Тогда у вашего литературного идиота дела плохи. Развод при таких условиях невозможен. Они могут разъехаться, но останутся супругами.
— Послушайте, мэтр Дюбуше! Уж не хотите ли вы сказать, что бывают запреты, которые нельзя обойти? Да еще у нас, во Франции! Мой кузенчик как-то рассказал мне про одного своего приятеля — на вопрос, для чего нужны родители, он, не задумываясь, ответил: «Чтобы обманывать их». То же самое скажу и я: зачем вообще нужны законы, если не для испытания умных людей на изворотливость?
— Конечно, есть один способ… достаточно романтический, но раз уж речь идет о романе… Супругов разводят, если муж представит суду нечто, позволяющее заподозрить жену в неверности. Например, письмо к мужу, где она говорит, что с нее достаточно такой жизни, и все это не может продолжаться дальше. При этом подразумевается какая-то другая сердечная привязанность. Ваш идиот может сразу после помолвки потребовать у невесты такое письмо и хранить его до того дня, когда ему надоест супружеское состояние. Но правдоподобно ли, чтобы девушка согласилась написать подобную утку? Для этого уж очень ей должно хотеться замуж. Я, например, призадумался бы относительно ее характера. Но, быть может, ваша героиня именно такая.
«Как бы там ни было, — подумал Косталь, — движет ли ею любовь или безудержное желание „добиться этого“, но она напишет письмо и, уверен, не будет сильно брыкаться. Что она подумает? Конечно же, то, что и есть на самом деле: моя любовь меньше, чем забота о самом себе. Это еще раз покажет ей, чего можно ждать в будущем. Да и с моей стороны это честнее».
— Ну, так что, этот парашют раскрывается или нет?
— Обычно должен открываться.
— Тогда сделайте милость, составьте для меня это письмо. И, прошу вас, тщательно взвесьте каждое слово. Я хочу, чтобы мой идиот благополучно приземлился в благословенных прериях вновь обретенной свободы.
— У вас есть перо? Тогда диктую: Друг мой… Нет, этого не нужно. Начнем ex abrupto[11]: Я пишу к вам потому, что в вашем присутствии…
— …чувствую себя уничтоженной. Превосходно, вы сразу нашли нужный тон. Оставьте пустую строку, я напишу: та-та-та и та-та-та. Дальше?
— Пора уже понять — наш опыт не удался. Конечно, вы всегда предупреждали меня, что я буду на втором плане в вашей жизни, после вашего творчества. Но я и представить себе не могла, как это будет на самом деле. Теперь я прекрасно понимаю, что совершенно ничего не значу в вашей жизни и… и…
— …и как бы вы ни старались скрыть это с тем благородством, которое я всегда видела в вас… Простите, я уже так привык редактировать статьи о самом себе, что хвалебные эпитеты непроизвольно приходят на ум, подобно какому-то тику… и вы показываете это, да еще при ваших нервах, с такой неосознанной жестокостью, что подчас просто убиваете меня.
— Я не могу переносить больше такую жизнь, при которой жена писателя вообще не должна быть женщиной.
— Ну, это уж слишком красиво, все сразу угадают мое перо. Впрочем, оставьте — я напишу покорявее. Теперь нужно немного оскорблений. Вот так, например: Вы всегда считали, что мое присутствие станет в конце концов, для вас тягостным, но такую тяжелую жизнь, как с вами, я даже и представить себе не могла…
— А теперь самое главное: …равно как и то, что какая-то иная жизнь сможет сделать меня счастливой. Не отвечайте мне. Единственная цель этого письма — чтобы для вас не было неожиданностью, если случится то, чего вы, несомненно, желаете.
— По-вашему, этого достаточно? — спросил Косталь с таким лицом, какое бывает у пассажиров самолета, смотрящих на упакованный парашют.
— Если это не сработает, значит, вообще ничего не поможет.
— Подождите, — сказал Косталь, — нужно еще присыпать сюда мишуры чисто женского красноречия. — Он наставил вперемежку между фразами многоточий и восклицательных знаков, а в самом конце написал: Так вот вам!
— Браво! Это вот вам! просто бесподобно, — засмеялся Дюбуше.
Прежде чем расстаться, они еще немного покрасовались друг перед другом своей интеллектуальной утонченностью:
— Но уж вы-то, я надеюсь, — сказал Косталь, — не верите в таинственную непознаваемость женщины? Забавно, но все мужчины в разговорах друг с другом единодушны: в женщине нет даже и тени какой-либо тайны. Однако, когда они пишут или говорят на публике, тянут все ту же старую песню о мистической Еве. Думаю, в такие моменты, действуя как бы в качестве существ общественных, они бессознательно берут на себя роль вербовщиков и глашатаев, заботящихся о продолжении рода человеческого, в интересах которого, несомненно, превознесение женщин. Действительно, что с нами станет, если мужчины будут видеть их такими, каковы они на самом деле! На мой взгляд, мужчина желает женщину не потому, что она красива, но считает ее красивой в оправдание своего вожделения. И точно так же он мечтает о ней не из-за ее «таинственности», но придумывает для нее «тайну» ради своей мечты, той мечты, которую внушает ему не столько природа, сколько само общество, используя для этого все способствующие продолжению рода средства.
