Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины
— Нет, — Коля смущенно посмотрел на бабку.
— Ну вот! — ей нравилось смущение внука, оно заводило, возбуждало, молодило, толкало дальше, — Не стыдись, говори. Чего стыдиться? — Сама же подумала о древнем женском бесстыдстве. Что мужчина против этого?! Ребенок!
В конце концов, все женские истории бесстыдны, какую ни возьми! Как пить дать, Ангелина Васильевна могла поклясться кому угодно, именно Ева первой обнаружила волнующее отличие от Адама. Он не додумался бы. Куда ему дурачку наивному? Слюнтяй, романтик! Где ему понять бабскую повадку: навести много туману, самого разного — на все случаи жизни, сочинить этакий потусторонний взгляд, сомкнуть ресницы, вскинуть, как в первый раз, даром, что сотый, подавиться слезой, изумляться по поводу и без, оттопыренным пальчиком пококетничать…свести брови в гневе — все на пустом месте… нет ничего, хоть тресни! Пусто! Не ходи туда, не смотри, глаз у тебя таких нет, чтобы разглядеть…
Мало помалу, тонкая грань, отделявшая эти потаенные мысли, растаяла, и Ангелина Васильевна заговорила вслух.
— Женщины! Хоть каждый день на исповедь вызывай. Все та же песня: тому дала, и тому дала, этому пока нет, но обязательно дам, ничего не могу поделать — искушение дьяволово… об этом не помню — может и давала, пьяная была, тот без спросу взял. Да кто ж такое вынесет? Святые отцы попотеют, ох, сладко попоте-ю-ю-ю-т от подробностей, иные кончат прямо в исповедальне… а то, какая-нибудь, особо ярая, схватит слугу божьего в припадке благодарности за руку и зажмет под грудь, али между колен. Уж эти мне мрачные комнатенки, задымленные грехом! Бабы все примечают — до Бога ли сейчас слуге его?! Бабам весело! Чего далеко ходить?..
Ангелина Васильевна лукаво посмотрела на Колю.
— Знаешь Солониху из соседнего подъезда, торгует зеленью у магазина? Племянник к ней приехал. Видел? Белобрысенький, плюнь — захлебнется. Мало того, всех баб рассказами о нем извела (каждый вечер трут между собой), так нет — в церковь потащилась. Смотрю в окно — обратно летит, как на крыльях, будто у Бога справку выпросила, ничего кругом не видит, я крикнула, чтоб зашла, слушай!..
Ангелина Васильевна, наконец-то, сдвинулась на край стула поближе к Коле. Прикоснулась коленом к щеке: гладкая, не бреется еще.
— Вижу, Солониха горит поделиться; мне и самой не терпится, поэтому не томлю. Грохнулась она на табурет и поехала… а я прямо к Пресвятой Деве — баба бабу, решила, быстрее поймет. Но только заикнулась, отчего-то смех разобрал: неземной младенец всегда грудь ее сосал, а тут, то ли тень легла, то ли что другое, не знаю, только младенец показался совсем взрослым, а если от двери смотреть, так и вовсе старик — морщинистой рукой за сиську уцепился. Вот фокус, думаю. Он — все в одном лице. Ну, думаю, дело в шляпе — поймет. Снова подошла. Всмотрелась как следует: Мария насуплена, не в настроении. Ну, ее понять можно, у меня-то до этой истории с племянником четыре мужа было, а у ней один, да и того не видать, не слыхать… чего такого для нее сделал, чтобы помнить его? Ей этот младенец, с неба свалился, он и муж, и отец, и любовник, и племянник, и сын… Решилась, наконец, спрашиваю: можно или нет с племянником? Мне, отвечает, сама видишь, можно, тебе — нет. Это как понимать прикажешь? — пока тихо благоговейно шепчу, чтоб только она и я, но чувствую злость закипает. Так и понимай, как сказано. И все! Замолчала! Глаза опустила, грудь свою рассматривает. У меня, Ангелина, внутри все перевернулось. Мать твою, заголосила я, у меня вопрос жизни и смерти, ты кто такая, что б с людьми не по-человечески обращаться? Знаешь, что она мне ответила?! Рукой своего старикашку прикрыла: Запомни и молись! Все мужчины мои, все до единого, все из меня вышли, все меня ищут, все меня найдут! Я аж задохнулась — это где ж такое видано?! Тут подскочил ко мне в рясе, сосунок совсем: пройдемте — махнул рукой к выходу — зачем паству смущаете? Плохо нашей матери сегодня, от ревности тронулась. А я уж совсем голову потеряла, грудь свою из-под кофты вытащила и ору на всю церковь: Говоришь, все у твоей сиськи топчутся? И на мою охотники найдутся… Вытолкали меня взашей на улицу, сосунок, пока толкали, рядышком терся, но на него не сержусь, а умиляюсь, шепнула на ухо — к вечеру заскочу, он меня крестным знамением, вот так, осененная, и помчалась…
— Колюнь, в этом все бабы и есть! По-моему, так обе — дуры! Что Пресвятая Дева, что Солониха.
Сделала паузу и снова.
— А грудь у Солонихи, Коля, до сих пор отменная, как настоявшееся тесто.
Ангелина Васильевна сквозь ресницы искоса глянула на внука; почувствовала, как задрожал Коля; дрожь передалась и ей, заскоблило между ног, потянуло в животе. Томительно….
Коля отшатнулся, но тут же снова прижался к бабке и еле слышно, так, для проформы, пробормотал.
— А почему ее Солонихой зовут?
— Это, Колюнь, смешная история. Хочешь послушать?
— Хочу, — взгляд внука затянулся дымкой.
Ангелина Васильевна смелее зажала между ног его голову. — Солониха, потому как солененькое любит. Погоди, дай припомнить… Первого ее мужа не знала — он к тому времени помер. Поговаривали, от рака языка. К нам она переехала уже со вторым мужем: красавец, певун, да и выпить не дурак. Не знаю, что там такое приключилось, только к весне и он захворал раком языка. А у Солонихи огород начался. Не к месту болезнь мужа; каждый вечер разорялась: вот Бог мужика послал! Огород на руках, а этот не сегодня завтра окочурится! Хоть бы до осени дотянул! Как раз под осень, только убрались, и слег, а в сентябре похоронили. Недолго мучился… Что ты думаешь, дальше случилось? Жил у нас Василий Егорыч — пьянь подзаборная, ну просто кочерыжка гнилая, спал на прелых листьях вот тут во дворе, соберет их в кучу и свалится, а то подогреет сначала огоньком, хмурый ершистый неспокойный человек, к нам захаживал — отца твоего подковырнуть, а больше выпить поутру. Жил свободно, так же и пил — ни от кого не таясь. Его-то и женила на себе Солониха. Все ахнули — сбрендила баба! И что ж ты думаешь? По весне Егорыч начал строить вокруг огорода забор. Пить бросил, а если и выпивал то урывками, с оглядкой, закусывая луком, чтоб жена не орала. Ухоженный огород стал давать большие урожаи — все, как на дрожжах пухло. Солониха в люди вышла. Года через два Егорыч второй забор вокруг прежнего вздумал ставить, высокий, выше человеческого роста: нечего посторонним на огород глазеть! Не любят растения, чтоб на них за зря пялились! И правда — было что скрывать — урожай множился, колдовала Солониха или нет — про то не слыхала. Но только успел Егорыч ползабора поставить — заболел, сначала думали — простуда, но через неделю установили — рак языка. Солониха орала, как резаная: Что за мужик пошел? Забор-то, забор-то! За что мне это? Ни разговаривать, ни хоронить не хочу! Ох, и мужики!!! Крепко ругалась. Умирал Егорыч долго и тяжело, будто незавершенная работа назад тянула. Умер таки. Четвертого мужа Солониха подобрала на вокзале, поселила у себя, отскоблила, откормила, заставила забор кончать. Достроил. Подвел бетонные желоба для стока воды. Но злая судьба и по его душу пришла: настигла его та же самая болезнь года через три, когда урожай на огороде удесятерился, казалось, живи и живи… Но Солониха, правду надо сказать, держалась молодцом! На последних поминках по-доброму вспоминала всех четырех мужей: в корень смотрели, в корень и росли! Вот так, Колюнь.
— А почему Солонихой прозвали?
— На солененькое падка, я ж говорила, — Ангелина Васильевна все еще удерживала его голову между колен.
— Тогда рассказ при чем?
— Так, к слову пришелся…
— Бабуль, все-таки хорошо быть женщиной. Яду много! Хочу ею стать! — твердо сказал Коля.
Ангелина Васильевна улыбнулась его наивности.
— Тебе до бабы, Колька, как до неба. И до мужика не дотянуть, разве что наловчишься бетонные желоба резиновыми патрубками обложить — Солонихе в самый раз потрафишь…
— Кто же я? — обиделся Коля.
— Послед, как есть послед, права Лизавета, — жестко без обиняков заявила Ангелина Васильевна, — ну-ка, помоги переползти.
Была ли это месть за внезапно пропавший кураж и вдохновение, или неспроста она бросила эти словечки внуку?
Коля, пряча обиду в губах и сдержав слезы, помог бабке сесть в каталку. Та примерилась отъехать.
— Не хотела бы оказаться на твоем месте. Ну, я-то, слава Богу, на своем!
К обеду приполз пьяный Паша. Повалился на стул в прихожей и все норовил встать, но засыпал или проваливался в небытие. Просыпаясь, карабкался из горячечного бреда, который проступал страшными признаниями; промчалась мимо Лиза и только хмыкнула. Очухался ночью.
V
Паша пришел по указанному адресу когда совсем стемнело и подморозило лужи. Зойки не было.
— Не вернулась еще, в монастыре… — прикрыв дверь, хмуро пояснил коротышка, — придет, не ночевать же там… Леонид, — протянул руку, — проходи.
