Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
— Как я рад! — вскричал он, делая шаг ко мне и зажимая горло рукой.
Потом, когда уселись за стол и он заговорил снова, я понял, что моя жалость была неуместна: ни возраст, ни болезни не сломили этот могучий дух, дух рыцаря, менестреля и друга, который держит и держит форму этого бесконечно измученного тела.
— Сегодня у меня был плохой день, — сказал Вахушти. — Я думал о старости, о больной ноге, об этих трубках в носу, и казалось, никуда уже от этих дум мне не деться. Но кто мог знать, что этот несчастный день завершится такой радостью — что приедет сын моего ближайшего друга! Вася, спасибо тебе!
Я испугался столь патетического начала, ибо не ощущал в себе запала отвечать с тою же рьяностью, но все, слава богу, пошло своим чередом: Вахушти шутил, пил абрикосовую водку, журил сына, рассказывал анекдоты, вспоминал былое, поднимал тост за Женю, свою аспирантку из Петербурга (“за то, что ты так любишь мою родину!”), снова вспоминал моего отца и радовался вместе с ним: “Я знаю, что Слава радуется, что мы сейчас так вот вместе сидим”.
— А рог? — спросил я. — Вы помните рог, который отец привез тогда из Грузии?
— Рог? Ну конечно, — сказал он. — Ведь это я ему подарил, как брату.
Потом он посмотрел на меня внимательнее, словно в какой-то момент усомнился, что мне доступна вся глубина превращения, которая случилась тогда с моим отцом в Хевсуретии.
— Вася, запомни, что у тебя есть дядя, что ты наполовину хевсур и должен выполнять свой долг: два раза в год приезжать сюда и жить здесь хевсурской жизнью!
Убедительности ради батоно Вахушти внезапно вырвал из носа трубки для подачи кислорода, заткнул пальцем дырку в горле и залихватски закурил, несмотря на слабые причитания присутствующих женщин. Благодаря ему я понял, что, как и все сыновья, мало знал своего отца. Все самое пламенное его, молодое, страстное отгорело помимо меня: и вот здесь, в Грузии, тридцать лет спустя, я выслушивал о нем настоящие легенды. Ему повезло: таких исполинов, как батоно Вахушти, он застал в расцвете таланта и сил. Даже мне повезло! Ибо и сейчас у этого немощного с виду старика было чему поучиться: достоинство, жесты, эмоции — целый фонтан прекрасных эмоций, целительное воздействие которых я не испытывал на себе в сволочной атмосфере Москвы целые годы! Какая душа была нужна, чтобы взрастить такие чувства! Рядом с Вахушти я ощущал себя просто деревянным чурбаном именно в силу невозможности ответить на его эмоции, выразить свои признательность и любовь, которые я на самом деле испытывал. Я понимал, что по всему, а прежде всего по силе и чистоте чувства, не могу соответствовать мощи этого старика, пусть даже опутанного системой дыхательных трубок. Последний тост был опять за отца и за Тато — за обоих мы выпили чокаясь, как за живых. Ибо в каком-то смысле они продолжают жить, пока жив Вахушти: ему под силу хранить их в душе живыми. Когда он умрет, они, наверно, окончательно умрут тоже.
Когда торжество закончилось, мы с Георгием сидели на балконе у Гуги. Георгий вдруг сказал, что вот — такие люди уходят, а им нет и не может быть замены. Я подумал, что, как бы мы ни были неполноценны или слабы по сравнению с ними, мы-то, по крайней мере, видели этих людей, помним их и, значит, наша задача — как угодно, пусть в очень искаженном и приблизительном виде, донести до других то послание, которое несли в себе эти люди, тот дух, которым обладали они. А что есть послание? Поступки. Позиция. Осанка. Слова. Интересно, что последние свои годы Вахушти посвятил именно словам: написал пять книг за пять лет “немочи” и старости. В последнем сборнике его стихов есть одно стихотворение, написанное по-русски. Оно посвящено моему отцу. Он понимал свое братство очень глубоко и обращался к брату на его родном языке. Мне жаль, что из всех слов, приличествующих случаю, я смог сказать Вахушти только одно: “гмадлобт” — спасибо.
P. S. Вахушти Котетишвили умер в тот день, когда началась война в Южной Осетии. Как говорят в таких случаях — “сердце не выдержало”.
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
Вы знаете, как я был безработным? Реально — был безработным. Но это не тема. В этом состоянии есть только одна штука, которая заслуживает внимания. Отчаяние. Но это не простое отчаяние, а что-то космическое. Как будто ты стал падать в пропасть, только не вниз, а вверх. Туда, к звездам. И та уютная ниша, из которой я первоначально вылетел, может быть, вмятина в стогу сена — она остается все ниже, ниже и уже исчезает постепенно — а вселенная предо мной разверзается во все стороны до такого объема, в который я могу падать теперь уже бесконечно, и мне своей малостью, своим тельцем, прикрытым от невзгод жизни какими-то одежками, водительскими правами, счетами за телефон, да еще неубедительным косноязычием “творчества” и мыслишками о спасении никогда не заполнить его и даже не стать горчичным зернышком, не приткнуться нигде в этой бездне, не прорасти, не оставить следа. И когда ужас перед этой зияющей пустотой достиг стадии неудержимого крика, я закричал. Я устроил скандал. О, какой грандиозный скандал… Впрочем, никакой не грандиозный. Обычный скандал. А может быть, даже не скандал — а просто мне показалось, что весь я — в кличе, в вопрошании, с изменившимся лицом…
Наутро я проснулся совершенно успокоившимся.
За окном стояла лучшая в моей жизни золотая осень. Осень, каких не бывает. Как в кино. Надо же, уже месяц цветет осень, как праздник, а я и не замечал. Нет, замечал, ибо в душе столько было тревоги: сначала просто просветлела и заиграла желтым, красным, розовым палитра лета, но это было чуть, крапинки, все было еще зеленое, весь мир зеленый, только высокие жесткие травы стояли сухие, пройдя весь цикл своего предназначения; а потом пошло, пошло, и каждый день все ярче, ярче — будто разгорался какой-то невероятный огонь в полях и по опушкам, и мы с женой ходили гулять и никак не могли насмотреться на эти красные рябины, на эти клены, застывшие, будто сделанные из тонкого листового золота, на мелкое монисто каких-то кустов, и лимонно-желтый орех, и непередаваемо-прозрачный лист черемух, и дуб, глухо бронзовеющий, и тускло-желтые липы… А потом лист полетел — и день и ночь, и день и ночь, безостановочно свершалось паденье его — днем светящимися бабочками, а ночью шорохами вокруг, и воздух был насыщен благоуханием и звуками, и все, и все… И под ногами был шорох, и вокруг, и даже над головой: шорох бесчисленных падений, бесчисленных свершившихся судеб, шорох лесов и парков и одиноких деревьев, шорох как состояние мира.
Я никуда не выезжал и даже не звонил по телефону. Я как-то зацепенел, затаился недвижно на самом дне этой осени — возможно даже, что я вел себя неадекватно опасности жизненной ситуации, но в том-то и дело, что никакой опасности я больше не ощущал. Я чувствовал дар. Вот: мне подарили осень. И я просто бродил в ее красках как зверь, как безмысленное какое-то существо и дышал чудным запахом опавшей листвы, и земли, и трав сухих, и казалось, что вот прольется этот чудный свет с деревьев на землю, осыплет меня самого, запорошит, и уже больше ничего не будет… Когда появлялись деньги, покупал пленку, фотографировал. А то просто бродил, смотрел — и так красиво, что хотелось плакать и любить, плакать и любить и больше ничего…
Я понимал, что это не продлится вечно, боялся, что осень в одну ночь загасит налетевший дождь, и даже мне снилось, что я иду, иду, а потом — какой-то обрыв, а внизу — голые мокрые деревья, смятые дождем, до самого горизонта, как море, или даже море и лодка, а оно серое, бурное, а я… Куда ж мне грести? А все ж надо садиться и браться за весла и править куда-то, сквозь льды, сквозь зимний снег, к весне, к первым искоркам солнца в волнах, к зеленым просветам на воде, к далекому берегу…
Проснулся — а за окном все тот же волшебный розовый утренний свет октябрьского солнца. И значит, будет у этого волшебства еще один день. Может быть, последний. И уже не важно, что впереди. Главное — прожить это волшебство до конца. А остальное — верите? — не важно.
ЛЕСНИК, ЛОШАДЬ И КОЗЕЛ
Разговоры в деревне Боровно (Новгородская область):
— Бабушка, а где тут лесник живет, который лошадей водит?
— А зачем вам наша лошадь?
— Да нам не лошадь нужна, а лесник.
— Мы лошадь не отдадим, она одна у нас, на ней всей деревней огороды пашем…
— Ну а лесник-то где живет? Фамилия его как?
— Железо2в. Проедете погост, потом лесничество, оттуда дорога направо, там евонный дом.
— Спасибо, бабушка…
Едем в указанном направлении. На всякий случай решаем заглянуть в лесничество. Там, за запертым по случаю выходного домом, возле сарая возится с сеном крепкий, хоть и немолодой уже мужик. Сена много, и трудно себе представить, что косили и свозили его сюда только для того, скажем, чтоб устроить тут сеновал. Может, и конюшня тут? И мужик этот сам — не Железо2в ли?
