Раймон Кено - Вдали от Рюэйля
— Конечная остановка, мсье, — говорит ему она.
— Извините.
Она с нетерпеливым и пренебрежительным видом дожидалась, пока он выйдет. Только сейчас он вспомнил, что забыл спросить про Доминику у Камиллы. А потом, ну чем эта атлетичка могла напоминать Доминику? Он долго задавался этим вопросом, но ответа так и не нашел.
Он сделал крюк, чтобы не проходить перед отчим домом. Хотя и так в городишке будут об этом болтать, подхалимы растреплют, и до него довольно быстро донесется эхо пересудов в виде папиного письма, полного упреков, саркастических замечаний, а под конец плаксивых излияний.
Де Цикада с мрачной рожей ожидал его, завернувшись в шелка.
— Заходи же малыш И извини меня Видишь Этой ночью мне было как-то особенно плохо и я еще до сих пор немного прибит наркотиками Те что я принимаю на меня как-то странно действуют Они отрезают меня от внешнего мира Который меня больше не интересует Ничем Видишь в общем-то время от времени это совсем неплохо наркотики Болезнь тоже играет свою роль Но я не буду донимать тебя своей болезнью Хочешь что-нибудь выпить Вермут Сейчас дам тебе лед Вермут на полдник очень даже неплохо А ты что у тебя нового Когда я встречаю твоего отца он говорит о тебе с гордостью Похоже ты становишься великим ученым и получаешь дипломы один за другим Поздравляю тебя мой мальчик Трудись трудись что-нибудь да останется Обычно мало что остается В пятьдесят лет не очень-то помнишь чему хотел научиться в двадцать В конце концов я поэт а это совсем другое дело Ну значит ты приехал ко мне с конкретной целью Объясни-ка мне Что тебе от меня нужно.
— Вот, мсье. Один из моих друзей по имени Белепин готовит антологию великих современных непризнанных поэтов.
— А именно?
— Анатоль де Сен-Симфонифуйя, Адальбер Мирюс[70], Симплекс де ля Руин-Эгаль.
— Знать не знаю этих чудиков.
— Урсула Жопосла, Полинетта Вагон, Элиана де Транс-Маис.
— Знать не знаю этих чертовых синих чулок.
— Естественно, потому что они непризнанны.
— Непризнанны! Непризнанны! Как будто может возникнуть дюжина непризнанных одновременно! Нет! нет! для отдельно взятой эпохи может существовать только один-единственный непризнанный! а для данной эпохи! той, в которую живем мы! в данный момент! этот непризнанный! это я!
— Я признаю это, но для антологии требуется несколько имен.
— И ты подумал обо мне?
— Для этого я к вам и приехал.
Де Цикада молча рассмотрел вопрос.
— А сколько платят? — спросил он наконец.
— Дело в том, — сказал Жак, — что у нас огромные расходы. Чтобы организовать издание такого уровня, мы вынуждены просить наших соавторов оказать нам финансовую поддержку.
— А-а…
Луи-Филипп де Цикада, запустив руку по плечо в амбразуру халата, через рубашку почесал правую сторону груди. Он задумчиво рассматривал Жака.
— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросил он.
— Вы еще молоды, мсье де Цикада.
— Еще бы! Сорок семь лет! А ты уже списываешь меня в маразматики? Ты считаешь, что я — старый хрыч, сыч, сморчок, стручок? Развалина, вешалка, галоша? Дряхлый, трухлявый, прогнивший, протухший, обветшалый, обрюзгший, немощный, дефектный, придурковатый хрен, короче, полный мудила? Чтобы я, Луи-Филипп де Цикада, платил за то, чтобы увидеть себя напечатанным в соседстве с непризнанными знаменитостями! Ты, Жак Сердоболь, только посмотри на меня как следует! Надо обладать определенной дерзостью, которой я, впрочем, восторгаюсь, чтобы осмелиться предложить мне подобную сделку.
— Извините меня, мсье де Цикада. Поверьте, что…
— Бесполезно извиняться, м.ч., бесполезно.
Он величественно встал. Переместился к окну. Замер перед облаками и крышами.
— Насколько мне известно, — сказал Жак, — вас никогда не включали в антологию.
— Я — непризнан! — с горечью воскликнул де Цикада. — Непризнан!
Теперь он чесал уже спину.
— Но подумайте, мсье де Цикада, наша антология будет все же отличаться от этих пригородных газет, в которых…
— Знаю, знаю, — оборвал его де Цикада.
Он повернулся. Его лицо изменилось. Теперь оно стало странным. Он сел. Чуть склонился вперед, сложив руки на коленях. Он выглядел как перегонный аппарат[71].
— Знаю, — повторил он.
Он поднял руку, так как ему показалось, будто Жак собирается что-то сказать.
— Заткнись.
Добавил он.
— Сиди. Не двигайся. Плохо дело. Я сейчас сделаю себе укол. Начинается приступ. Твои небылицы меня доконали. Эмоции всегда вызывают у меня приступ.
— Извините меня.
— Заткнись, черт возьми!
Де Цикада встал, дотащился до так называемой кухни. Поставил ковш с водой на огонь, принялся что-то искать.
— Я могу вам помочь?
— Заткнись, черт тебя подери!
Из-за его неловких движений вот-вот по комнате разлетятся ампулы, иголки, брызги лекарств, но нет, нет, шприц ловко наполняется фармацевтической жидкостью, затем проносится иголкой вверх до кроватной тумбочки. Уверенным движением де Цикада развязывает шнурок на своих пижамных штанах, которые ниспадают к его ногам. Он растягивается на кровати, задирает свой халат, берет из коробки клочок ваты, откупоривает бутылку эфира, протирает маленький участок эпидермы, откладывает клочок ваты на тумбочку, берет шприц, вкалывает иглу в плоть, вводит туда субстанцию, вытаскивает иглу, кладет шприц на тумбочку, оправляет свой халат, закрывает глаза.
Анатомия пациента и движения санитара смутили Жака, да еще этот запах эфира. Он уже собирался улизнуть, но де Цикада удержал его жестом. Жак вернулся к окну и сел в кресло возле стола, на котором лежало несколько книг по геральдике — вот отчего у простолюдина запросто крышу снесет. Но Жак не утомлял себя тщетными сожалениями, поскольку по собственному усмотрению устанавливал свое благородное происхождение. Какой у него был герб? Его фамилия, как и его имя, требовали, чтобы на гербе были изображены раковины, но с тем же успехом он мог бы корировать-де золотом свой горностаевый крест, как Каэры[72], или маркировать-де красным три морды серебряных борзых, как Тьерри[73]. Он любовался этими красивыми гербами, каждый из которых принадлежал ему, и находил на случайно раскрытых страницах разнообразные генеалогические сведения. Размышляя о радостях геральдирования, он отметил среди тщеславных обладателей частицы «де» порцию очередных жертв для Белепина. Он ему об этом расскажет.
Целый час де Цикада не шевелился лежа плашмя и, быть может, спал. Но наконец наступил тот момент, когда он принял сидячее положение и утер лицо ладонью.
— Интересно, да?
Жак закрыл книгу и положил ее на стол.
— Да. Обычно все эти штуки совершенно неизвестны.
— Не правда ли?
Де Цикада встал, сделал несколько шагов.
— Сейчас я себя чувствую лучше, — сказал он.
— Я очень рад, — сказал Жак.
— Сейчас я себя чувствую очень хорошо.
— Это было не опасно?
— Простое предостережение. Это не сильный приступ, который приходится гасить десятками уколов, в том числе морфия. Легкое предостережение. Сейчас я себя чувствую хорошо, сейчас я даже выйду, сейчас я прогуляюсь, я поеду в Сюрен. Поехали со мной, если ты не торопишься.
— С удовольствием, — сказал Жак. — Обратно я вернусь на прогулочном пароходике.
— Идея удачная и романтическая, — одобрил де Цикада.
Он снял свой халат, продемонстрировав фланелевый жилет, длинные трусы и подвязки для носков. Надевая брюки, он рассказывал:
— Ах, Сюрен. Ах, мой дорогой Жак, ты даже не знаешь, что это для меня значит.
— Я раскрою тебе один секрет, — добавил он, застегивая ширинку. — Если меня так волнует уже одно название, одно лишь название «Сюрен», то только потому, что там живет та, которую я люблю, женщина, которую я люблю, моя женщина, моя жена, моя супруга, которая меня покинула, которая меня оставила, которая меня бросила, она меня подставила, злодейка, после десяти лет супружеской жизни, мерзавка, но я ее все еще люблю, стерву, эх, малыш, иногда я гуляю неподалеку, время от времени я замечаю ее издали, она все такая же красивая, у нее все такая же бесподобная фигура, у нее все такой же свежий цвет лица, у нее парикмахерская в Сюрен, порой я осмеливаюсь подойти, чтобы увидеть ее мельком, вспомнить ее черты, ее формы, но издали, лишь издали, ибо она меня ненавидит, и если увидит, то набросится с кулаками, надает тумаков, как давала когда-то, эта женщина — особенная, не как другие, ах, Жак Сердоболь, ты даже не знаешь, как можно любить в моем возрасте, особенно когда это безнадежно, а оставила она меня, ты, малыш, даже не угадаешь, из-за чего или, точнее, из-за кого, ты еще слишком молод, чтобы знать о таких гнусностях, она меня похерила ради женщины, понял, м.ч., до тебя дошло, удивительно, не правда ли? ах, малыш, такие истории случаются только с поэтами.
