Юлий Крелин - Игра в диагноз
Этот пыл, по-видимому, скрывал еще и толику лицемерия — он был рад задержке. Уже рад. Да и естественно радоваться отмене операции.
Но Виктор Семенович этой тонкости, конечно, не мог заметить, так как у него тоже не было никаких, данных для диагностики этой новой, возникшей болезни, и он сообщил, а вернее, утвердительно предположил, что скорей всего речь идет о комиссии, которую наслал на них Павел Николаевич, наслышавшись на том самом праздновании чудесного выздоровления Виктора Семеновича о многом хорошем в этой больнице и о колоссально тяжелых здешних условиях работы. Он сказал, что, видимо, Павел Николаевич срочно послал людей, так как, чтобы помочь, надо знать конъюнктуру в больнице, производственную обстановку, положение в хозяйстве. «Чтобы лечить, — процитировал Виктор Семенович Павла Николаевича, — надо поставить диагноз. А чтобы, поставить диагноз, надо собрать информацию, выяснить целый ряд моментов, называемых у них, у врачей, симптомами. И надо послать без предупреждений, чтоб в больнице, перепугавшись комиссии, не успели бы скрыть, замять, припрятать разные тяжести, сложности и недоделки».
Борис Дмитриевич, так сказать, подхватился и побежал, во-первых, по коллегам давать отбой авралу и, во-вторых, что главное, необходимо было сообщить коллегам из комиссии цель их приезда. Скорректировать их действия с выясненной инструкцией, скорректировать их работу, скорректировать уже проведенное ими на ниве улучшения, а вернее, создания благополучия инспектируемого коллектива, проверяемого производства, — ревизуемого учреждения, сиречь данной больницы.
Не надо никого ругать, не надо искать неувязок, недоделок, огрехов. Надо только помочь, сказать, чего им не хватает, в больнице. И проверяющим стало легче — не надо проявлять нетерпимость, не надо бороться с собственной терпимостью. Ведь так трудно ругать за обнаруженные ошибки, потому что их часто расценивают не только как простую неумелость или случайный промах, но как халатность, злоупотребление, взяточничество, воровство и еще все такое подобное, а, расценив так, проверяющие показывают, что они из тех, которые считают эти человеческие недостатки и промахи грехом, преступлением и полагают нормальным сказать, объявить, утвердить такое без суда, пусть только в акте проверки или лишь в глаза проверяемым. А кому ж охота?!
Люди стали успокаиваться.
Волна успокоения прошла по всем участкам этого действа, этой феерии, мистерии, как будто в бушующий сахарным пожаром организм ввели инсулин.
Но… операция уже не состоялась, — главное действо этого учреждения, фиеста, праздник, торжество — настоящая, истинная для этого места работа не состоялась.
9Вечером Борис Дмитриевич готовился к операции: читал «Графа Монте-Кристо», флиртовал со своим провинциальным коллегой, ходил с ней на хирургический этаж к товарищам, проводил сравнительный анализ медицины столичной и провинциальной. И анализ этот был завершен, естественно, не в пользу столицы. Может быть, справедливо, а может быть, мужчина просто галантно не перечил даме.
Диагноза все еще не было, и это, с одной стороны, отвлекало его от планомерной подготовки к операции, а с другой — от естественного предоперационного волнения и страха, присущего хирургам, как и всем нормальным людям.
Вечер он все же провел хорошо, и лишь к ночи страх постепенно стал исподволь вползать в него, как и у всякого нормального человека перед операцией. Страх и надежда, что все же завтра ничего не случится и операция состоится. Комиссия помогла и в том плане, что все расписание операций до конца недели было перевернуто, и вставить операцию Бориса Дмитриевича уже не составляло никакой проблемы.
Ему сделали укол перед сном, он лег в постель, раскрыл книгу, начал читать про графа с вот уже сколько лет не ослабевающим интересом и через две строчки уснул глубоким, медикаментозным, предоперационным сном.
Проснулся Борис Дмитриевич, как всегда, рано, будто ему и сегодня надо на работу. Открыв глаза, он полежал недолго, несколько секунд, приподнялся на локте, посмотрел на часы — шесть часов. Снова откинулся на подушку, подложил руку под голову и вновь включил свой данный ему природой, естественный, физиологический компьютер, а проще — мозги, аппарат мышления:
«Все-таки удивляет меня мистика пробуждения. Мистика точности пробуждения. Когда бы я ни лег, когда бы ни заснул, если мне утром надо идти на работу, — просыпаюсь в шесть.
Кто там во сне во мне отмеряет секунды? Кто что считает внутри?
А сегодня не надо на работу. И все равно. Я проснулся и не знаю, утро это или ночь, — темно. Глаза открыты, смотришь на потолок — по нему отсветы машинные бродят. Мелькает в окне что-то, темно, неизвестно — наступило утро или нет. Лежу, думаю не о чем обычно; секунды какие-то лежу — вдруг дернулся (и неизвестно, какая сила отпускает пружины во мне), приподнялся — на часах удручающе обычная картина: стрелки… стрелка одна, вертикаль, без угла, сплошная ровная линия — один конец вверх, другой вниз, на цифрах двенадцать и шесть — сплошная ровная линия.
И сегодня вроде работы — мое дело. Операция.
Непонятная мистическая сила будит. А мистика все, что пока непонятно, — телепатия ли это, психика, жизнь…
Надо вставать, работать. Ну, не работать… Собственно, зачем вставать? Могу полежать».
Пришла сестра и дала снотворное по назначению анестезиолога, чтоб Борис Дмитриевич снова и хорошо поспал перед операцией.
И хотя был уверен, что если не встанет, а останется в этом положении, то все равно неминуемо заснет, он решил выпить лекарство, во-первых, потому что еще никогда не был в положении оперируемого — вдруг не заснет все-таки?.. Он перебил собственные мысли и решил пойти повидаться с Тамарой перед операцией, но сейчас же перебил и собственные желания, выпил лекарство, улегся поудобнее, накрылся одеялом до самых зубов, стараясь быть послушным больным, а не опасным для персонала больным доктором. Он хотел себя, сейчас совсем отделить от мира докторов. Может, возмездия боялся? Так он про себя подумал. Потом, подумал, что если в мире, так сказать, существует категория возмездия, то покой на этом свете не наступит никогда.
Страшно все же ему, наверное.
Он всей душой хотел отойти от своего докторства. Он же знает, как боятся, пугаются больных врачей их коллеги и весь медицинский персонал. Боятся и рационально и мистически. То они меняют себе назначения, то не принимают лекарств, то имеют мнение по каждому поводу, хотя никакого мнения иметь не должны — они должны быть, как и все остальные больные, просто лежачими, пассивными, страдательными.
А потом начинаются у докторов самые неожиданные, необычные, а то и обычные, но тяжелые осложнения. В общем, мороки много, страха много, и потому Борис Дмитриевич решил быть максимально послушным, по возможности снять вокруг себя напряжение послушанием и исполнительностью, выполнением всех, — абсолютно всех назначений. Никакого личного творчества!
Борис Дмитриевич принял таблетку и подумал, что вообще это назначение правильное, вне зависимости от качества обычного сна. Он подумал, что, наверное, правильней было бы говорить готовящимся к операции, по сути, к насилию над собой, правильно было бы объяснять больным, для чего нужны эти таблетки.
«С другой стороны, где ж время найти, чтоб каждому объяснять? Опять же, если времени не хватает, значит, мало народу работает — нужно больше. Больной ничего не понимает, и ему надо объяснять. А зачем ему объяснять? Он же больной, просто больной человек… Это я не просто больной — больной врач».
Он стал путаться в терминах, понятиях. Подумал, как важно слово для понимания.
«Неважно, как говорить… Нет у больного информации, ничего ему не объясняют — и все удар по достоинству человеческому. А потом жалобы недовольства».
Дальше работа мысли продолжалась, но он уже спал. И как обычно у него: вроде складно все думает, а спит. И важно еще забыть все, о чем думает. Подготовка к операции — это и забвение. Но забвение собственных размышлений — это уничтожение собственного достоинства.
«Чувство достоинства надо выстраивать… Всю жизнь надо выстраивать. И к операции надо готовиться самому и к чужим…
И всю жизнь я хочу построить… Впрочем, что я?.. Уж что построил, то и есть. Уж нового мне, наверное, ничего не удастся.
И вообще, что говорить о будущем — „построю“! Что было или есть, и все. А остальное…
Хирурга не должно волновать будущее. Сейчас — сейчас. А дальше видно будет, о дальнейшем лучше и не задумываться. Сию минуту надо спасать — это главное для хорошего… нет, для нормального хирурга.
Хирург должен жить минутой. Это и есть нравственное, самое что ни на есть нравственное для него.
Будущее, будущее… Будущее все равно смерть — что ж мне не работать, не стараться, радости не получать… Не лечиться.
