Мигель Сихуко - Просвещенные
Помню, как мы с Мэдисон решили снять квартиру в Бруклине, — тогда я впервые хлебнул независимости.
Меня просто замучили угрызения совести — ведь мы жили с ней в дедовой квартире в Трамп-Тауэр без спросу. Помню, как я позвонил деду в Манилу, сообщить ему и Буле о своем решении. «Отмой только пол как следует, чтоб мы могли сдать ее поскорее», — сказал дед. Я, конечно, изумился, что он так равнодушно это воспринял и не предложил мне остаться. Но в то же время я вздохнул с облегчением, что так быстро с этим разделался. Мы с Мэдисон переехали в чудную дыру, и когда я ехал обратно на взятом в прокат грузовичке, то чувствовал себя за рулем яхты, которая держит курс на роскошный остров системы «все включено», где отдыхают инструкторши по пилатесу, в стрингах, и посреди бассейна работает бар.
Не прошло и месяца, как в город нагрянули старики. Два дня мы не без удовольствия сопровождали их на бродвейские спектакли, на которые вряд ли пошли бы без них, и в рестораны, где мы с Мэдисон наконец могли поесть как следует, после чего она решила, что все мои стенания были сильно преувеличены. Да я и сам начал сомневаться. Может, став независимым, я добился их уважения, думал я. В последний вечер они попросили меня прийти одному; на следующий день они улетали в Тель-Авив на встречу по поводу каких-то особенно плодовитых кур.
Дуля стоял у стола в их номере в «Холидей-Инн». Комната навевала тоску, граничащую с отвращением. Когда я был маленьким, он не упускал случая напомнить, что основа его благосостояния — это умение экономить. Дед был в трусах и майке, посеребренная копна волос взъерошена. Рубашка была шиворот-навыворот. Когда он отвернулся, чтобы взять что-то из чемодана, я увидел на ярлыке оставленную служанкой надпись «Мистер». Той же рукой и тем же фломастером на всех моих рубашках было проставлено «Мигс». Дуля обернулся и уселся за стол. Положив перед собой контейнер для лекарств, он открыл его на вторнике и стал вынимать похожие на конфетки пилюли и капсулы, раскладывая их на столе. С тех пор как я вошел, он на меня так и не посмотрел. Потупив взор, в углу сидела Буля. Дуля вздохнул. То был суровый, не оставляющий надежды вздох. Подобно Эолу, повелителю ветров из греческих мифов, он разом сдул все преграды, выстроенные мной для сохранения уверенности и чувства собственного достоинства в новой, только начатой мною жизни.
— Может, скажешь, зачем ты нас обманывал? — Он снова вздохнул. — Я знаю, все из-за этой девицы. — Вздох. — Губишь свою жизнь. — Вздох. — Я послал тебя учиться в Лигу плюща[54]. — Вздох. — Что ты там делаешь, в этом журнале? Ты же окончил Колумбийский университет! Да тебя должны были главредом назначить! Хочешь, пойдем вместе и поговорим с ними? — Вздох, вздох, вздох.
— У меня хорошая должность.
— Правда? Я смотрел в выходных данных. Ты редактор? Посмотрим. Бриджит Хагс, управляющий редактор. Это ты Бриджит Хагс? Бен Райдер Хоу, старший редактор. Тоже не ты?
— Дуля, я помощник в редакции, и если буду очень стараться, то когда-нибудь стану редактором.
— Хм… Что ж, продолжим. Оливер Броуди, старший редактор. Ты, случайно, не Оливер Броуди? Джордж Плимптон, редактор. Это ты — Джордж Плимптон? Где ж твое имя, малыш Мигелито?
— Я не так давно работаю, — слабым голосом произнес я, — меня еще не внесли в поминальник.
— Ну вот, опять ты врешь. Всегда одно и то же.
— Это правда.
— Скорее, твоя версия. Признайся, ты вахтер?
Я взглянул на Булю. Она тихо сидела в углу и разглядывала свои пальцы.
Я пытался поймать ее взгляд, но до сих пор не понимаю, чего ради. Почувствовав боль в руках, я понял, что крепко сжал кулаки и чуть не проткнул ладони ногтями.
Когда я заговорил, меня уже ощутимо потряхивало.
— Дуля, — сказал я, — ты не понимаешь.
Это прозвучало так по-детски, что пришлось подбавить металла в голос.
— Это все из-за рассказа, так ведь? Не надо было вам показывать этот журнал. Всегда одно и то же. Ну почему ты решил, что образ отца — это непременно ты?
— А почему ты не можешь писать нормальные рассказы? Чтобы твоей бабушке не стыдно было бы показать друзьям?
— Буля, так вот в чем дело?
— А почему бы тебе не писать о чем-нибудь приятном? — сказала бабушка неожиданно сердитым голосом. — Разве после твоих рассказов кто-нибудь захочет к нам приезжать? — Голос ее слегка смягчился.
— Писатель поднимает сложные, до того не обсуждавшиеся вопросы, это его работа.
Дед хлопнул по столу контейнером:
— Не надо навязывать бабушке свои представления о литературе! Она права. Ты все время норовишь шокировать читателя. В твоих рассказах сплошные ужасы. Все это не по-христиански. И не очень патриотично. Кроме того, ты говоришь о том, чего не знаешь.
— Если тебе приходится что-то скрывать, значит не надо было этого делать, так ведь, Дуля? Если бы ты был последовательным…
— Не смей со мной так разговаривать! Видали?! Что тебе известно об ответственности? Мы позволили тебе поиграть в дочки-матери с этой девушкой в университете. И что? Мы, конечно же, помогли тебе. Мы всегда тебе помогаем. Потому что любим тебя. И чем ты нам за это платишь?
— Любовь зиждется не на благодарности. А уважение не на чувстве долга. Я тебе не избиратель.
— Какая мелодрама! Слышал бы ты себя. И где ты вычитал такую галиматью? Мы всегда знали, что ты самый эгоист. Из всех шестерых.
— Никто из нас не смел тебе и слова поперек сказать. А я решился. Наконец. Единственный из всех шестерых. Я говорю тебе, кто я есть на самом деле.
Кажется, он хотел что-то сказать, но передумал. Отлично. Я продолжил:
— Тебе не нравится, что я стал независимым и ты больше не можешь меня контролировать. Что я не пошел в политику, как ты и отец…
— Это все твои измышления, — тихо сказал дед. — Я заплатил за твое литературное образование.
— Ты говорил мне: «Когда наиграешься в Хемингуэя, ты же вернешься домой и займешься наконец политикой?» Ты только об этом и говорил. Посмотри, к чему это тебя привело.
— Точно! Полюбуйся, до чего это меня довело!
Я притормозил. Мне хотелось задеть его, но не за эту струну. Жизнь — это все, что есть у каждого из нас. А когда она уже на исходе, прибавки ждать неоткуда. И поэтому я сказал:
— Посмотри, до чего это довело отца. До геройской смерти. И не надо думать, что я не знаю, что там на самом деле произошло.
— Я просто хочу, чтобы ты добился большего, чем я, чем твой отец.
— Мы любим тебя, — вставила Буля.
— Если бы я стал политиком, меня либо вынудили бы пойти на все эти сомнительные компромиссы, либо просто пристрелили бы за излишний идеализм. Неужели не ясно?
— Главное, чтоб твое слово было последним, — Дуля уже даже не смотрел на меня, — просто необходимо.
Я думал, что ответить, но понял, что это и будет последним словом. Мы томились в тишине тупика, в котором никто из нас не думал оказаться.
— Думаю, теперь тебе лучше уйти, — приглушенно сказала бабушка.
Я не верил своим ушам. Я взглянул на деда, понимая, что смотрю на него в последний раз. Он постарел, подумал я и вышел в коридор. Буля вышла за мной и, вынув из кармана свернутую пачку стодолларовых купюр, попыталась вложить их в мою руку. Я крепко сжал кулаки:
— Нет, Буля. Я больше не хочу брать у него деньги.
— Прошу тебя! — Она почти плакала. — Возьми. Это мои. Пожалуйста! Ради меня!
Она засунула пачку в карман моих джинсов. Я не сопротивлялся. Мы обнялись.
— Почему ты не хочешь вернуться с нами домой? Брось ты ее, ты же ничего ей не должен.
— И что я буду делать в Маниле?
— Не знаю, — сказала Буля слабым голосом. — Займешься политикой? — продолжила она еще тише. — Я помогу тебе. Я многое могу взять на себя.
Я обнял Булю и сказал, что люблю ее. А потом пошел к лифту и уверенно нажал кнопку. Так мы и стояли. Буля достала пачку бумажных платков и попыталась ее раскрыть. Я снова нажал кнопку. Буля прикрыла лицо платком. Я снова нажал кнопку. Буля стала сморкаться. Лифт наконец пришел, слава богу, в нем никого не было. Я обернулся, чтобы посмотреть сквозь закрывающиеся двери, но Були уже не было. Лифт поехал вниз, и ехал, и ехал, пока не остановился. Двери открылись, и я столкнулся с группой парней, похожих на команду по армрестлингу со Среднего Запада.
— Опа, — шепнул один, — чувак-то плачет.
Самолет выравнивается, закладывает поворот и наконец начинает снижение.
— Простите за задержку, леди и джентльмены, — говорит капитан по громкой связи. — На земле были… э-э… неполадки.
— В гости летите? — наконец спрашивает сосед по-английски.
Я киваю.
— А я, — улыбается он, — возвращаюсь домой. Навсегда.
Из поясной сумки он вытаскивает толстую пачку долларов и гордо перелистывает купюры.
— Мои сбережения. Последнее время я очень много работал. Я уже давно откладывал и теперь все-все поменяю.
