Евгений Богданов - Високосный год: Повести
— Ишь, заливаются, поскакухи, — сказал Трофим. — Слышишь?
Софья кивнула и стала прибирать на столе. Прибрав, остановилась посреди кухни, опершись о спинку стула.
— Что-то у нас с тобой сегодня разговор не вяжется, — сказал Трофим.
Софья подумала, что вот сейчас он подойдет к ней, обнимет за плечи, начнет ластиться, поцелует в щеку, потом в губы. А после походит по избе и скажет привычно, будто дома: «Отдохнуть бы… Полежать чуток».
Так оно и вышло. Трофим подошел, положил теплые тяжелые ладони ей на плечи, осторожно отвел в сторону прядку волос от ее виска и склонился, чтобы поцеловать. Она зябко повела плечами и отстранилась.
— Ты чего? — недоуменно спросил он.
— Теперь иди домой. Мне рано утром на ферму. Надо хорошенько выспаться.
— Почто так? — обиделся он. — Зачем гонишь? Или разлюбила?
— Не знаю, — вздохнула Софья. — Сейчас тебе лучше уйти. Прошу тебя…
— Да что случилось? — он повысил голос. — Чего кобенишься-то? Цену себе набиваешь? Ведь не впервой мы…
Софья молчала, вцепившись тонкими смуглыми пальцами в спинку стула.
— Настроения нет? — продолжал он. — Бывает. С любым бывает человеком. Я ведь понимаю. Ты лучше скажи, как поднять настроение-то? О чем думаешь? Что у тебя за кручина?
— Ни о чем. А ты иди. Пожалуйста…
— Ну, это уж мне и вовсе непонятно, — проворчал он. — Брось, Сонечка! — Он попытался обнять ее, но она не далась.
— Сколько тебе говорить: оставь меня!
Трофим раздосадованно вздохнул. От его внимательных и темных глаз повеяло холодком. Он взял кепку и, осердясь, бросил от порога:
— Больше не приду, раз так…
— Дело твое, — равнодушно отозвалась Софья.
Трофим широко распахнул дверь и хотел хлопнуть ею, сорвать зло, но сдержался, притворил тихонько.
Когда он шел по мосткам к калитке, походка у него была неуверенной. Софья резко закрыла створки окна, заперла дверь, разделась и легла на кровать, уткнувшись горячим лицом в прохладную подушку. Теперь она дала волю слезам, которые у нее копились весь вечер.
3Прежний директор Сарафанов проводил планерки всегда утром. Лисицын изменил этот порядок. «С утра надо работать, а не заседать», — сказал он своим подчиненным и перенес совещания на вечер, когда было видно, кто и как потрудился за день, какие обнаружились неувязки, и выяснялось, с чего следовало начинать завтрашний день. Утром он заходил в контору, отдавал необходимые распоряжения, принимал посетителей, затем садился в машину и ехал на фермы или в полеводческие бригады с заранее намеченной целью. Около четырех часов дня он опять сидел за письменным столом. Все знали этот распорядок и приноровились к нему.
Подчиненным трудно было обмануть Степана Артемьевича неточной информацией, выговорить для себя какую-нибудь отсрочку в неотложном деле, ссылаясь на разного рода причины. Лисицын не любил отсрочек и не давал поблажек. Сначала это кое-кому не нравилось, потом привыкли.
Вчерашняя встреча на чикинской скамейке с Софьей Прихожаевой оставила у Лисицына неприятный осадок, и он решил заглянуть на ферму, где она работала.
В десять утра Степан Артемьевич вышел из конторы и сел в газик, который ждал его у крылечка.
Шофер Сергей был чисто выбрит, его румяное, в меру веснушчатое лицо дышало здоровьем, из-под кепки вихрился рыжеватый чубчик.
— Куда едем? — спросил он.
— На отгонное пастбище, — ответил Лисицын.
Машина рванулась с места, подняв облачко пыли. Шофер, глянув в открытое оконце на небо, сказал:
— Опять тучи сухие…
— Сухие?
— Ну, бесплодные. Дождей-то уж давно нет. Трава растет плохо.
— Плохо, — согласился Лисицын.
Он подумал опять о Прихожаевой: «Вчера она была груба. Неужели она и в самом деле такая? Если грубость — черта характера, то как она влияет на товарищей по работе?..»
Директорский газик Сергей водил уверенно, быстро, без лихачества. Когда в поездке по совхозным владениям они попадали на болотистую лесную дорогу и Лисицын опасался увязнуть, Сергей успокаивал его:
— Ничего, вывернемся!
Это — его любимое словечко.
Дождя не было, солнца — тоже. Облачная карусель по-прежнему медленно поворачивалась в небе. Но вот в разрыв облаков вырвался веселый, необычно яркий солнечный луч, и Сергей удивленно воскликнул:
— Смотрите-ка, откуда оно вывернулось! И надолго ли?
Солнце «вывернулось» на несколько минут и опять спряталось, будто рассердилось на Сергея за его пренебрежительный тон.
Газик мчался берегом Лаймы по следам коровьих и конских копыт, по размятым торфянистым кочкам. Сергей энергично работал баранкой. Степан Артемьевич покрепче ухватился за скобу перед сиденьем: трясло неимоверно. Машина наконец вырвалась из-за кустов на обширную поляну. Сергей сбросил скорость и вскоре заглушил мотор неподалеку от загородки с электродоильной установкой. Близко подъезжать не хотел, чтобы не побеспокоить коров, которые стояли в стайках из жердей с присосавшимися к вымени стаканами электродоильных аппаратов. Доярки в халатах и аккуратно повязанных белых косынках неторопливо занимались своими делами. В воздухе пахло парным молоком и луговым разнотравьем. Над стадом вились овода, но гнуса не было — отгонял ветер.
У самого берега в воде стояли, охлаждаясь, оцинкованные фляги с молоком. К ним подъехала повозка, с нее соскочил рыжеватый мужик в клетчатой рубахе с закатанными до локтей рукавами и почему-то в зимней шапке-ушанке. Он подошел к воде и крикнул:
— Эй, Митька!
Проходившая мимо доярка бросила через плечо:
— Ему некогда. Целуется!
И указала на загородку для дойки, возле которой стояли девушка с парнем. Парень обнимал девушку. Они прятались за стайками, но схорониться было мудрено: сквозь жердочки видно все… Доярки посмеивались:
— Глико, при всех лижутся.
— Как телята.
— Подождали бы до вечера, до темня…
— Где там!
— Вот она, нынешняя молодежь! Вся любовь на виду.
— Хватит ворчать. Вам завидно?
Лисицын улыбнулся, подошел к возчику:
— А ну, берем!
Взяв флягу за ушки, они понесли ее к повозке и погрузили. Девушка тем временем высвободилась из крепких объятий Митьки. Он поспешил на помощь:
— Степан Артемьевич, позвольте… Вам не положено по должности…
Митька стал грузить с возчиком фляги, а Лисицын подошел к дояркам поближе. К нему навстречу спешила Глафира Гашева, бригадир-животновод,
— Здравствуйте, Степан Артемьевич! Решили нас навестить?
— Мимо ехал — дай, думаю, разузнаю, как тут у вас насчет молочных рек?
Чистый, хоть и старенький халат плотно облегал фигуру Гашевой. Волосы аккуратно прибраны под косынку. Лицо у Глафиры широкое, чуточку скуластое, серые глаза — с «чудской» раскосинкой. Она поглядела на директора настороженно.
— Реки молочной нет, а ручеек струится хорошо. Можно и больше доить, да трава на пастбище мелкая, вся выщипана. И соль-лизунец кончается. Управляющий обещал подбросить, да, видно, забыл. А теперь уж и не надо…
— Такая забывчивость непростительна, — нахмурился Степан Артемьевич.
Подоенных коров женщины отпустили, и те принялись дощипывать травку, а в стайки завели других. Со всех сторон послышалось:
— Сам пожаловал!
— Свежего молочка не желаете ли, товарищ директор?
— Какие новости? В газетах что пишут?
— Премия нам в этом квартале будет ли?
Степан Артемьевич только успевал отвечать.
— Премия премией, а как у вас с дисциплиной? — спросил он в свою очередь.
— У нас порядок!
— Головы не болят?
— Что за намеки, товарищ директор?
— Мы ведь и обидеться можем.
— Мы этим не страдаем. Мозги у нас проветрены на свежем воздухе.
— Ну ладно, если так, — Лисицын переглянулся с Гашевой.
— Вчера вечерком посидели в гостях у Клавдии Кепиной. Сорок лет — бабий век. А что, разве нельзя? — спросила она.
— Ну почему же… — суховато ответил Лисицын. — После работы вы сами себе хозяева.
Он отыскал взглядом Прихожаеву. Повернувшись к нему и к Гашевой спиной, Софья склонилась возле коровы, переставляя электровакуумный аппарат. Лисицын хотел было подойти к ней, поговорить, но раздумал, и стал осматривать пастбище. Оно уже было порядком вытоптано, травы на нем осталось мало. Гашева пояснила:
— Послезавтра переведем стадо на другой участок, выше по реке. А это пастбище пусть снова наберет траву.
— Почему послезавтра, а не завтра? — спросил он.
— На новом пастбище доделывают изгородь. Рядом клевера, так опасаемся потравы.
Степан Артемьевич попрощался с Гашевой и пошел к машине. И тогда его окликнула Прихожаева:
— Степан Артемьевич!
Она быстро бежала за ним по лугу, легкая, стремительная, взволнованная. Лисицын остановился в нескольких шагах от машины.
