Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
Тогда, перед отлетом, я знал, что скоро начнется дождь. У меня ныла культя. Сейчас она снова ноет.
Стемнело. Я боялся этой ночи.
— Но вы ведь не весь год были с госпожой Лоредо?
— Не весь, господин комиссар. Я репортер. Мое агентство посылает меня в дальние командировки. Мне все время приходилось покидать Берлин. Но как только предоставлялась возможность, я снова был здесь. Думаю, я провел в Берлине половину этого времени.
— И вы хотели пожениться?
— Я любил госпожу Лоредо, господин комиссар, — ответил я на это, и мой собственный голос показался мне чужим.
Как можно о чем-то таком говорить? Как сказать, чтобы меня поняли? Может быть, комиссар Хельвиг вовсе не был счастливо женат, может быть, мне это только показалось из-за его сходства с моим знакомым редактором ночных новостей.
— Вам тяжело, — сказал он, и толстые стекла его очков блеснули. — Большая редкость встретить настоящего человека, не так ли?
Внезапно в том, что он говорил, прозвучала какая-то фальшь, какой-то подвох. Не хотел ли он посмотреть, как я среагирую? Похоже на то, потому что он продолжил:
— А не допускаете ли вы, что госпожа Лоредо могла работать на иностранную разведку?
— Вы сошли с ума?
— Только один вопрос, господин Голланд. Могла она принадлежать к внутринемецкой шпионской организации?
Меня осенило:
— Вы спрашиваете об этом, так как выяснили, что к ней в дом приходили люди со сведениями из Восточной зоны, да?
Он смотрел на меня без всякого выражения, однако мигнул утвердительно.
— Можете успокоиться, — невесело усмехнулся я своей сообразительности. — Эти люди приходили ко мне.
— В самом деле, господин Голланд?
— Конечно. Каждое большое агентство имеет контакты с Восточной зоной. Мои не выходили за рамки дозволенного. Вы хотите раздуть из этого дело?
— Боже сохрани!
— Госпожа Лоредо не имеет к этому никакого отношения!
— Это было только предположение, — вздохнул он, будто сожалея. — Тогда я поставлю вопрос иначе. Что вы знаете о госпоже Лоредо, на которой хотели жениться, господин Голланд?
— Не понимаю вашего вопроса.
— Господин Голланд, совершено преступление. Мы ищем мотив. Мы еще не нашли ни одного. Но какой-то мотив ведь должен быть, не так ли?
— Естественно!
— Итак, отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос.
Тем временем я уже обдумал вопрос и пришел к неутешительному заключению: я не знал ничего, практически ничего о женщине, которая должна была занять в моей жизни то место, где у других находится предмет их веры. Я хотел во что-то верить, потому что понял, что надо во что-то верить, чтобы выжить. И вот…
Но кого это касается? Что, надо знать всю семейную подноготную женщины, чтобы ее любить? Надо слушать, о чем она говорит во сне, чтобы быть уверенным, что она тебе верна? Надо быть ее господином, чтобы верить в нее? А кто господин Господу Богу? Кто оказывает влияние на те силы, которые из лучших побуждений в процессе прогрессивного разрушения делают политическую идею чудовищной и смертоносной? Так кому какое дело до того, кого я люблю и во что я верю!
Я сказал:
— Я знаю главное. Госпожа Лоредо была не замужем, родилась в Мюнхене, долго проживала за границей, бездетна.
— На что она жила?
— Она зарабатывала уроками.
— Только уроками?
— Ну, при случае я давал ей деньги.
— И большие суммы, господин Голланд?
— Да. Нет. Да.
— Вы знали учеников госпожи Лоредо?
— Она часто рассказывала мне о них…
— Вы знаете их имена и адреса?
— Естественно, нет.
Он откинулся, поковырялся в своей трубке и грустно спросил:
— Ни одного имени?
— Пару имен я, конечно, знаю, господин комиссар. Это были в основном женщины. Думаю, у Сибиллы было много друзей, которые хотели выучить итальянский или французский, богатых людей…
— Вы думаете, у нее были друзья?
Я подался вперед. Моя рубашка насквозь промокла от пота, я ощущал холод во всем теле.
— Господин комиссар, — сказал я. — Прошу вас не разговаривать со мной в подобном тоне. Я не похищал госпожу Лоредо. Я ее любил. Это для меня очень… тяжелый день. Вы говорите так, как будто преступление совершила госпожа Лоредо. А мне кажется, что преступление совершено против нее.
Он выждал, пока самолет, который я слышал в продолжение всей моей речи, не пролетит над домом, а потом сказал примирительно:
— Мы ищем истину, господин Голланд. Это наша профессия, так же как и ваша.
— Я не ищу истины.
— Разве вам все равно, правдивы или выдуманы истории, которые вы пишете?
— Само собой разумеется, мне это совершенно безразлично — лишь бы это были хорошие истории.
— Вы шутите!
— Может, не будем рассуждать о профессиональной этике? — сказал я с отвращением.
Он что, действительно верит в истину, этот комиссар полиции?
Я верил в Сибиллу. И Сибиллу у меня отняли.
Истина! Истина!
— Вы католик, господин Голланд?
— Да. Но давайте покончим с этим. Меня уже тошнит!
Он молча посмотрел на меня, потом протянул мне через стол листок бумаги:
— Это адреса и имена всех учеников госпожи Лоредо. Скажите, сколько из них вам знакомо.
Я глянул на список. В нем было две дюжины имен.
— Около десятка, — сказал я.
Это было ложью. Мне были знакомы имена только пятерых из них, я никогда не видел их в лицо. Думаю, он заметил, что я вру.
— А это, — сказал Хельвиг, протягивая мне второй лист, — имена всех друзей и знакомых госпожи Лоредо, которые мы смогли выяснить.
Второй список был еще длиннее. Он содержал около пятидесяти имен. Среди них были актеры, художники и писатели, а также парочка журналистов.
— Как вам удалось составить эти списки?
— Большую часть нам сообщили. Остальное мы выявили сами. Есть ли, на ваш взгляд, у кого-то из этих людей мотив участвовать в похищении госпожи Лоредо?
— Понятия не имею.
— Известно ли вам о… извините, о ее прежних связях?
— Я знаю обо всех ее прежних связях.
— Их было много?
— Достаточно, — сказал я.
Тут я рассвирепел. Он говорил о женщине, которую я любил, в которую верил. Я сказал:
— Со всеми этими мужчинами она рассталась в наилучших отношениях.
— Да, — ответил он, — мы это тоже установили. И знаете, что это означает, господин Голланд?
Я знал. Это значило наихудшее из всего, что могло быть. Нет мотива.
— Вот так, господин Голланд, — сказал он.
Самолет, который сейчас подлетал к Берлину, я хорошо знал. Это был прямой рейс «Пан-Америкен эйрлайнз» из Франкфурта. Самолет садился в девятнадцать ноль-ноль. Я часто прилетал этим рейсом, когда Сибилла была еще жива. И каждый раз она была в аэропорту и встречала меня. Потом мы ехали к Роберту и отмечали встречу. Потом ужинали. И потом ехали домой к Сибилле, в ее маленькую квартирку. И каждый раз мы радовались друг другу, как в первый раз. Когда под утро я засыпал, обнимая ее, у меня было такое чувство, будто я побывал на исповеди и получил отпущение всех грехов. С Сибиллой я был под защитой, в полной безопасности.
— Зайдите завтра утром подписать свои показания, — сказал господин Хельвиг. — Полагаю, вы задержитесь на несколько дней в Берлине?
Я кивнул. Мне было не по себе.
— И еще кое-что, господин Голланд.
— Да?
Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом подошел ко мне вплотную, и я почувствовал его прокуренное дыхание.
— В квартире мы не обнаружили никаких документов. Ни паспорта, ни удостоверения, ни других бумаг госпожи Лоредо.
— А больше ничего не пропало?
— Ничего, господин Голланд.
— И что теперь?
Он пожал плечами.
— Следовательно, ничего.
— Боюсь, что сейчас мало что можно предпринять, господин Голланд. Если госпожу Лоредо действительно похитили, то она пока что исчезла из поля нашего зрения.
— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
Он снова пожал плечами:
— Можно попытаться найти преступников… если они еще в Западном Берлине. Это мы, конечно, делаем. А больше…
Мы оба долго молчали. Напоследок я спросил:
— Вы женаты, господин Хельвиг?
— Я знал, что вы об этом спросите, — тихо промолвил он. — Моя жена умерла год назад. Мы были очень счастливы вместе.
— Как долго? — спросил я.
Он ответил:
— Сорок один год.
Не знаю, каково боксеру, которого послали в глубокий нокаут, но я знаю, как чувствуешь себя, когда в футболе получишь по яйцам что есть силы. Я играл в футбол. Однажды я получил такой удар. Когда меня выносили с поля, у меня было такое чувство, что из меня вывалились все внутренности. Потом три дня я не мог ходить. Я вспоминал этот неприятный эпизод моей жизни, когда выходил из полицейского участка Груневальда. Я пообещал не покидать город, не сообщив своего нового местопребывания. Я сказал, что буду ночевать в квартире Сибиллы, но, похоже, поспешил. Я шел по мокрой и скользкой Бисмаркалле, еще наполовину покрытой снегом, и у меня опять было чувство, будто мне снова дали по яйцам.
