Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны
Слова были ликующими. Но, вслушиваясь в ее голос, глядя на ее детские уста, я чувствовал, что сердце мое почему-то сжимается. Я ощущал сильное желание выбежать на улицу, но оставался на месте и слушал эти льющиеся из детских уст стихи, звучавшие для меня как самая трагическая песня…
Потом, отходя все дальше от событий того дня, я вспоминал все происшедшее в ином облике — я видел девочку, совсем ребенка, похожую на прекрасное и печальное видение…
Окончив декламацию, она торжествующе посмотрела на меня:
— Видишь, я все прочитала…
Я кивнул и улыбнулся. Она зарделась от удовольствия, как ребенок, в смущении опустила голову и закусила палец…
Я затворил за собой дверь и вышел на улицу. Мне показалось, будто в тело мое впились сотни жал. В голове шумело, словно там трясли коробку с песком, а губы невольно повторяли:
Темная ночь ушла, и день наступил,
Ах, что за день, счастливый, как моя судьба!..
Стена
Он стоял на ступенях, глядел во все глаза и ничего не мог понять. Он проснулся, как всегда выглянул во двор и… оторопел.
Еще вчера во дворе все было на месте. А сегодня? Невероятно, невиданно! Его горящие от счастья глаза упивались новой картиной. По соседнему двору, среди цветов и зеленых грядок, расхаживала Судабе и размахивала красивой леечкой. Маниже, ее старшая сестра, сидя на корточках у бассейна, чистила зубы.
А он — вот чудеса! — все это видел прямо со своего порога. Но ведь еще вчера он не мог видеть ни Судабе, которая поливала из своей маленькой лейки цветы, ни Маниже, которая чистила зубы, присев у бассейна. Откуда взялось все это именно сегодня и что произошло, пока он спал?
Было еще совсем рано, все вокруг плавало в молочном призрачном свете, а солнце, будто большой красный мяч, только выкатывалось из-за края неба. На деревьях верещали и суетились воробьи. Задыхаясь от счастья, он закричал:
— Эй, Суди… Суди! Ты меня видишь?!
Но Судабе была занята и не слышала его. Скорей вниз, по ступенькам! Вот тебе на! Их дворы соединились, а дом, оказывается, тоже стал общий. На месте каменной стены лежала в пыли груда битых кирпичей и штукатурки.
Ему стало весело. Вниз, бегом по двору! Стоп! Нога споткнулась, он упал. Подбежал отец, подхватил его на руки:
— Ну-ну, не плачь. Все в порядке?
Голос мамы:
— Что случилось? Не надо спешить, родной. Ударился?
Он ударился больно, но плакать было некогда. В другой раз можно было бы остаться лежать на земле и реветь. Но сейчас он вскочил и радостный побежал в дом.
Мама уже налила ему чай и сообщила, что ночью от бури рухнула стена. Отец, одеваясь, заметил с неудовольствием:
— Надо позвать дядюшку Аббаса, сегодня же. Хороший мастер, он все сделает как следует.
Тут, откашлявшись, заговорил Сирус, старший брат, который считал себя вторым, после отца, мужчиной в доме:
— Да, ну и времена, ни на кого положиться нельзя.
— Ты не знаешь, ночью был такой ливень и буря. Вы, дети, спали, — заметила мама, ставя перед ним стакан с чаем.
— Да? — Брови Сируса в удивлении поползли вверх. — Ветер мог разрушить такую стену?
Тут вдруг в комнату вошла Судабе. Она явилась без стука… просто открыла дверь и вошла. Лицо сияет и рот до ушей.
— Пойдешь гулять, Наси? Вчера ночью ветер разломал стену! Ты теперь приходи к нам, когда захочешь. Пойдем?
— Ветер? Сломал стену? Да? — ликуя и удивляясь, спросил Насер.
— Да, да. Сломал — и все!
Навстречу им шел Бахман, младший брат Судабе. Он был босиком, в короткой рубашке, едва прикрывавшей голый живот. В одной руке — ломоть дыни, в другой — большое красное яблоко. Бахман тоже весь сиял, семеня на своих маленьких, толстых ножках.
— Знаешь, Наси, был ветер и сломал стену…
Скоро во дворе уже вовсю шла игра. Играли в «гостей и хозяев». Вынесли коврик под дерево и расселись, как воспитанные взрослые люди. Судабе разожгла маленький самовар, Насер выпросил у мамы абрикосов и черешни. К этому добавили яблоко и кусок дыни Бахмана — и все было готово. Закипел пир, веселый и долгий пир в честь рухнувшего забора.
Потом Судабе-ханум была невестой, а женихом — Насер-хан. Он сидел на ковре, скромно потупив голову. Рядом с ним — господин Бахман, его дружка. Парване-ханум, дочь дяди Судабе, которая как раз пришла к соседям в гости, стала матерью невесты и теперь убирала ее. Она сделала невесте красивую прическу, прилепила к губам красные лепестки горошка, наконец, вывела ее к гостям и усадила рядом с женихом. Все запели свадебную «Дай бог им счастья». Самовар заговорил, засвистел и потихоньку завел песню, выражая свое одобрение всеобщему счастью. Суетливые воробьи стайкой перелетали с дерева на дерево, из одного двора в другой. Будто маленькие коричневые мячики, возникали они вдруг, на всех ветках, под головой Судабе, потом так же внезапно срывались и исчезали с гомоном и чириканьем. Казалось, они тоже радуются, что стена упала.
До самого вечера, пока их силой не развели по домам, дети играли, бегали, веселились и хохотали. Придя в дом, Насер, захлебываясь, рассказывал обо всем матери.
Сейчас он стоит у окна и тоскливо смотрит во двор. Глаза погасли. Губы вздрагивают, ему хочется плакать. Двор, как прежде, перегорожен новой кирпичной стеной. Опять они разделены, разлучены друг с другом. Опять дворы стали узкими и тесными, как клетки. Ему вспоминается, как мама бросила отцу с обидой: «Боже мой! Когда наконец мы уедем из этого дома?! Ты же мужчина, придумай что-нибудь… Это не дом, это просто клетка, клетка!..»
Как ему тоскливо! Вон в бассейне рыбы гоняются друг за другом. А он уже не сможет теперь играть с Судабе и Бахманом, не сможет бегать с ними из одного двора в другой и хохотать. Его маленькое сердце переполнено горем. Он ждет только предлога, чтобы закричать, заплакать, начать опрокидывать все вокруг, чтобы вывести из себя отца и мать.
Стоя у окна, он сжимает в руках железную защелку. Лоб нахмурен, как это бывает у малышей, когда им наносят непоправимую обиду. К горлу подступил комок, слезы вот-вот закапают. Все эти дни он с возмущением смотрел на поднимавшуюся стену, на каменщиков и рабочих. Всей силой души он ненавидел их и поэтому назло не отвечал, когда они обращались к нему. Иногда он подбегал, бросал в них горсть песка и камней и прятался. Не замечая ничего, рабочие звали его: «Эй, господин сынок, будь добр, окажи милость, принеси из дому водички попить…» Он делал вид, что не слышит, и уходил, даже не оборачиваясь. Как ему хотелось, чтобы они свалились, переломали себе кости, чтоб стена рухнула и придавила их всех!
— Пусть они умрут, пусть умрут!
Он не мог теперь ходить к Судабе: стена преградила путь в их двор. Несколько раз он подходил к калитке на улицу, хотел пойти к соседям, но калитка была заперта, а до замка он не доставал. Если бы даже она была открыта, все равно отец не разрешал ему одному выходить со двора. Если бы он осмелился уйти, отец наверняка наказал бы его — в пятницу не взял бы в кино. Но если даже такой ценой… если выйти, все равно — кто откроет ему калитку во двор к Судабе?
Горе и печаль его были беспредельны. С ненавистью смотрел он на возводимую стену, на рабочих и каменщиков, замуровывавших его счастье.
Прежде, когда была еще та, старая стена, он всегда играл один. С утра до вечера во дворике катался на трехколесном велосипеде, играл в машину, в классы. Разговаривал, ссорился и мирился сам с собой, с деревьями, каменными плитами, рыбами в бассейне. По вечерам гулял с отцом и матерью, не скучал, не томился и совсем не ощущал своего одиночества. Теперь прежние развлечения казались ему пустыми и скучными. Теперь невыносимо было играть одному.
Он никак не мог понять: какой смысл в этой кирпичной стене и почему отец так печется о ее постройке? Ведь всем было так хорошо в те несколько дней, пока стены не было.
…В тот день, когда мать принесла с базара гору зелени для сушки на зиму, соседка с дочерьми пришла к ним, и все вместе до вечера с веселыми разговорами мыли и чистили овощи. Мать сказала потом, что, если б не они, она провозилась бы с этой зеленью дня четыре, не меньше. Потом и она пошла к соседям помочь выбивать ковры и занавески.
Пока не было этой стены, вечерами они расстилали под деревом ковер, мать ставила самовар, а его посылала к соседям.
— Пойди передай: «Папа шлет всем привет, если вы свободны, пожалуйте к нам, посидим все вместе».
Разговоры матерей были бесконечны — как ухаживать за детьми, как шить и кроить, как убирать дом. Они сетовали на домашнюю работу, советовались о покупках. Было так приятно и радостно: все наперебой старались проявить любовь и расположение друг к другу. А ведь раньше не виделись неделями и представить себе не могли, что будут собираться и так весело проводить вечера. Если иногда и окликали друг друга из-за стены, казалось, что кирпич поглощал тепло человеческого голоса, перенося лишь приглушенный, сдавленный звук. Казалось, что перекликались два незнакомых человека или разговаривали стена со стеной.
