Уолтер Керн - Мне бы в небо
Помнится, той ночью я думал, что меньше всего мне хочется занимать место в планах подобного человека. Я боюсь миллиардеров, хоть и по другой причине, нежели мой отец. Если их цель — всего-навсего мировое господство, то нам будет спокойнее; проблемы начинаются, когда они берутся за отдельных личностей.
Я снова включаю диктофон, потом выключаю. Если поглотить слишком много слов за один день, у меня закружится голова. Ко мне подходит стюардесса — готов поклясться, я ее знаю.
— Сэр?..
— Вы Дениза. Чикаго — Лос-Анджелес.
— С прошлой недели работаю здесь. — Она понижает голос. — У нас проблемы с одним пассажиром… Вот тот мужчина в спортивной рубашке, рядом с дамой… — Дениза показывает.
— Вижу.
— Он нетрезв и пристает к ней. Я понимаю, вам приятнее сидеть одному, но…
— Ничего страшного, пригласите ее сюда. Я уберу вещи.
— Она летит до самого Рено.
— Посадите ее сюда.
Первое впечатление у меня создается быстрее, чем у остальных. Восприятие пространства у этой женщины очень сложное, каждое ее движение — как будто выбор из двух вариантов, один из которых абсолютно правильный, а другой стопроцентно неверный. Она медлит и одновременно принимает решение, наполовину приподнявшись с кресла, — поводит плечами, потом шеей, каждое ее движение резко и отчетливо, точно у насекомого. То, как она останавливается и снова начинает двигаться, отнюдь не отталкивает, но говорит о некоторой болезненной двойственности, как будто она некогда пережила паралич в результате несчастного случая и вынуждена восстанавливать мышечную активность при помощи терапии. Я сам однажды такое пережил, хотя не мне оценивать нанесенный ущерб.
Вместо того чтобы пропустить ее к окну, я сдвигаюсь на одно место, положив портфель на колени. Женщина, посидевшая рядом с пьяным, возможно, опасается вновь оказаться в ловушке.
— Вот придурок, — говорит она.
— Их сейчас полно.
— Боюсь, я их притягиваю. Наверное, излучаю какую-то ауру.
— Это дело случая. В салоне нас рассаживают при помощи компьютера.
Все уже решено — в каком тоне мы беседуем, как близко сидим, насколько интимными воспоминаниями делимся. Такие штуки случаются быстро, они заканчиваются, прежде чем ты успеешь понять, и то, что затем происходит между двумя посторонними людьми, лишь подтверждает первоначальный выбор. Мы уже столкнулись с общим врагом — пьяным пассажиром — и убедились, что мы выше него, но, держу пари, на этом все и закончится. Наши векторы направлены вперед и параллельны, они не соприкоснутся и не пересекутся. Для романа нужен конфликт, столкновение — а мы обречены на согласие и сочувствие.
Она мне не подходит. Вариантов становится еще меньше. Мы шутим и острим, обнаруживаем странные совпадения, но между нами уже все кончено, и становится легче.
— Они не должны были его пускать. Когда он садился в самолет, от него воняло, — говорит она. — Я думала, на сей счет есть правила…
— Они действуют только в эконом-классе. Добро пожаловать в джунгли.
— Меня зовут Алекс.
— Райан.
Алекс, насколько я понимаю, художница, но не снобистского толка. Она работает по контракту и умеет себя подать. Ее выдают безобразные очки — с темной толстой оправой, крайне неизящные, которые будто куплены в сэконд-хэнде; они призваны намекать на независимость и эклектизм. До КВПР, когда я еще занимался маркетингом, то время от времени общался с графическими дизайнерами. Аксессуары для них — это все. Они наденут вместо брюк мешок из-под картошки, если сумеют подобрать к нему стильный пояс.
— Вы в Рено работать или развеяться?
Она хмурится.
— Развеяться?
— Поиграть, — говорю я. Понятно, что Алекс не интересуют азартные игры, но, несомненно, она считает себя авантюристкой. Ей будет приятно, если я подумаю, что она играет.
— Нет, но мне хотелось бы научиться. Люблю смотреть, как играют в кости. Вся эта болтовня, остроты… Я в Рено по делам — я организую мероприятия.
— Свадьбы?
— А еще всякие собрания и бенефисы. Моя специальность — быстро создавать суррогатную атмосферу.
Я обдумываю два ответа на эту фразу, которая, благодаря моим кассетам, мне понятна. Первый вариант: предупрежу, что не стоит принижать свой род занятий. Да, это выглядит остроумно, но если зайти слишком далеко, шутка обернется против тебя. Второй вариант: засмеюсь. Пусть язвит, пока всерьез не почувствует себя подавленной — тогда я завяжу душеспасительный разговор и преподнесу ей мудрый совет, из опыта работы с уволенными сотрудниками, которые преуменьшали ценность своей работы, пока не потеряли место, и в конце концов закатывали истерику или сотнями глотали таблетки. Алекс, вероятно, лет двадцать восемь — время, когда работающие женщины впервые ощущают вкус успеха и понимают, что их дурачат. Иногда это ведет к браку и семье. Иногда пробуждает крайнюю преданность своему делу. Мужчины, конечно, тоже достигают данной точки, но это редко приводит к глобальным изменениям. Именно так произошло со мной, когда мне было под тридцать: до меня дошло, что КВПР — отнюдь не временная работа. Я взвесил все варианты, убедил себя, что никакой альтернативы нет, — и вот я здесь, налегаю на соленый миндаль и отсчитываю мили.
Я смеюсь вместе с ней. Давай, лети по наклонной.
— Я организую прием для одной женщины-сенатора. Той самой, у которой погиб муж, когда катался на водных лыжах.
— А, Нильсен.
— Вдовство с пользой — вот моя тема. Цветовая гамма — серые и золотые тона. Еда? Вырезка, наверное. Мясо с кровью. Жертвоприношение и обновление. Мученичество.
— Непростая работа.
— Честно говоря, шаблон.
Это заявление меня неприятно удивляет — оно звучит слегка неуважительно. Алекс еще не знает, чем я занимаюсь, но вряд ли она принимает меня за нейрохирурга или за человека, у которого работа увлекательнее, чем у нее. Если она — ремесленник от искусства, ломовая лошадь, то кто же тогда я — человек с тривиальной прической, в ярко-синем дорожном костюме и в синтетических носках с эластичной резинкой?
— Ну и что?
— Это очень средний уровень.
— И что тут плохого? — настаиваю я.
Алекс трогает очки на костлявом носу. У нее красивое, угловатое, изящное лицо — результат работы многих поколений. Усердно работавшие и экономившие на мишуре люди благоразумно заключали между собой браки — лишь затем, чтобы дать жизнь представительнице богемы.
Ее поведение напоминает мне мои студенческие годы. Отцу не следовало посылать меня в Девитт. Ему понравились название, рекламный буклет, атмосфера гуманистической открытости. На самом деле это был настоящий рассадник невоспитанных придурков — поклонников регги, хипповатых уроженцев побережья; колледж лишь усилил их презрение к таким, как я — к людям, которые выросли в «пшеничных» штатах, где кушетки накрывают полиэтиленом и называют их «диванами». Мой сосед по комнате, парень из пригорода Вашингтона, курил травку из индейской трубки ручной работы, ежемесячно получал с персонального счета отчисления, от которых у меня темнело в глазах, и слушал «этническую музыку» через стереосистему, которая стоила дороже, чем отцовский грузовик. Он называл себя феминистом и ввел меня в «самокритический круг». Мы собрались в нашей спальне, похожей на опиумный притон, где окна были завешаны индейскими вышивками (из-за этого я был вынужден по утрам заводить будильник, чтобы не опоздать на занятия). Когда настала моя очередь признаться в собственных предубеждениях, я сказал, что не знаю ни одного, и сосед меня выгнал. Я немедленно развил в себе интерес к «сравнительной коммерческой культуре» — насколько это было возможно для студента — купил блестящие часы «Таймекс» и принялся их носить.
— Жаль, что вы так думаете, — говорю я. — Если работа вам не подходит, нужно сменить профессию.
Может быть, нам все-таки удастся поспорить.
Алекс достает откуда-то маленький ингалятор и засоряет легкие стероидами. Цвет ее лица меняется. Впрочем, не к лучшему.
— Уже сменила. Организация мероприятий — второй акт драмы. Я устаю не от работы, а от клиентов. Эта дама-сенатор… властная стерва. Она отослала обратно мои наброски, перечеркнув их жирным крестом, и написала: «Пожалуйста, сделайте панихиднее». Представляете? Ее бедному старику мужу отрезало голову мотором катера, а ей лишь бы собрать побольше денег под это дело.
— Она демократ?
— Угадали. Мне бы следовало изменить свои пристрастия.
— Обе партии коррумпированы.
— Потогонная система, — произносит она.
Алекс говорит на моем языке. Может быть, она тоже читала Сэнди Пинтера — или о нем. Может быть, Алекс не так уж проста.
— Так чем вы занимаетесь? — спрашивает она.
Я умалчиваю о КВПР и говорю, что провожу тренинги, — именно это ждет меня в Рено. Идеальный учебный пример — история Арта Краска. Бывший танкист, армейский капитан, вдобавок перенесший рак, открывает скромное мексиканское кафе, где играет марьячи и готовят блюда по семейным рецептам. Расширяет бизнес при помощи займов, держится на шаг впереди растущей долговой нагрузки, ориентируясь на актуальный рынок — молодые работающие семьи. Разрабатывает внушительный план компенсаций, чтобы удержать лучших сотрудников, но заходит слишком далеко и вызывает всеобщее негодование, как только пытается уменьшить размах. Результат — систематические прогулы. Акт саботажа: кто-то подмешал человеческие экскременты в рубленое мясо. Вспышка колита, от которой пострадали десятки клиентов, запятнала имя Краска. В числе моих рекомендаций — спортивный клуб, чтобы повысить моральный уровень сотрудников, и, для улучшения общественного имиджа, спонсирование обучения для нуждающихся местных детей.
